Провинциал - [22]
Внезапно Митя ойкнул и сел на траву. Обнаружил, что он босиком — туфли держит в руке — и что большая колючка вошла в мякоть ступни. Эта боль словно вернула ему сознание. Он вытащил колючку, огляделся.
Была светлая ночь — полнолуние. Лунный свет затмил собою почти все звезды. Ласковый прохладный ветерок шевелил его мягкие волосы, словно чья-то добрая, нежная рука.
Он пошел назад. «Сбежать хотел. Дурак! Я на самом деле чуть не стал настоящим преступником. Скорей, скорей, пока меня не хватились!» Он побежал. Вот и черные распахнутые ворота, двор, корыто с водой, сараи, маленькая, узкая дверь. Митя приоткрыл ее; дежурного за столом не было. Сердце у Мити оборвалось: неужели побег его обнаружен? Он шмыгнул под лестницу, в темный, пропитанный плесенью угол, замер, прислушался. Прячась в тени лестницы, оглядел вестибюль. Никого. Митя ступил на первую ступеньку и услышал вдруг громкие, мерные шаги. Он понял, что не успеет взбежать вверх по лестнице, и юркнул на прежнее место. Шаги приближались. Расплывчатая тень влезла на дверь под лестницей, вдруг замерла — шаги стихли. Митя вжался в стену. Тень дрогнула и надвинулась еще ближе. Все кончено! Сейчас его окликнут. Тень взмахнула руками, и Митя услышал долгий смачный зевок. Неожиданно он почувствовал, что тоже хочет зевнуть, и ужаснулся, подавляя в себе это нелепое желание.
Тень отдалилась. Послышался звук отодвигаемого стула. Громкий треск бумаги заставил Митю вздрогнуть.
Несколько минут тишину ничто не нарушало. Тогда Митя решился выглянуть из своего убежища. Милиционер при свете настольной лампы просматривал за столом газету.
— Хм, надо же, — сказал он вслух и покачал головой, видимо, удивляясь прочитанному.
Митя в испуге нырнул под лестницу, ему показалось, что милиционер окликнул его. Но тут же он понял: то, что сказал дежурный, относилось не к нему, — однако выглянуть еще раз не посмел. Он сиротливо жался к стене и думал: как глупо, как нелепо!..
Ноги окоченели на цементном полу, но надеть туфли он не решался: мог нечаянно стукнуть ими об пол. И Митя ежился от холода, охватывавшего его. Он хотел, он мечтал и не мог пробраться к месту собственного заточения и вдруг понял, что жизнь его рушится, рушится навсегда, что самое страшное было не тогда, когда он решил, что убил человека, самое страшное было сейчас, под этой лестницей, в этой жуткой ночной тишине, прерываемой вздохами сидящего за столом дежурного.
Сколько времени он простоял под лестницей: час, два? Ему казалось, вечность. И когда он услышал, как отодвинули стул и по коридору влево зазвучали удаляющиеся шаги, он не поверил. Но не верил только мгновение. Медлить было нельзя. Он рванулся! Лестница, темный коридор, вот она, дверь, сиротливо кособочится у стены. Митя торопливо просунулся в камеру и в мгновение ока насадил дверь на нижнюю петлю. Прислушался: «Обошлось?» Тишина. В соседней комнате неутомимо стурчит сверчок. «Обошлось!..» Он глубоко вздохнул и засмеялся счастливым смехом, словно только что тонул в проруби, потерял всякую надежду на спасение и вдруг его спасли! Перед глазами, как в черном калейдоскопе все мелькали лестница, коридор, дверь… лестница, коридор, дверь… Прыжок, еще прыжок — дверь…
Серый потолок в трещинах, стены с обвалившейся штукатуркой, скособоченная дверь и даже донор показались ему теперь родными, близкими, он готов был расцеловать их, засыпать десятками самых ласковых, нежных слов. От радости он долго не мог прийти в себя, вздрагивал, прислушивался и тихо смеялся. Но наконец успокоился, и внезапная сонная одурь свалилась на него. Митя прилег на лавку, закрыл глаза, но через минуту понял, что заснуть не сможет, сел, прислонился потной спиной к холодной стене. «Неужели и он теперь такой же холодный? — подумал он. — Наверно, его уже в землю зарыли. Хотя вряд ли…» Он попытался представить себе, как этот рыжий лежит в гробу, но не смог, он даже не вспомнил его лица, а вспомнил вдруг смерть отца и его похороны. Вместо отца в гробу лежал кто-то другой, похожий на него. Митя поразился: до чего он холодный, когда притронулся к рукам, сложенным на груди. Из-под воротника голубой рубашки выползал на желтую шею черный шов: отца вскрывали — он умер скоропостижно, на работе. Мите было девять лет, и он не особенно понимал, что же, собственно, произошло. Вокруг него плакали, качали головами, называли сиротой. Он видел, что все плачут, и тоже старался выдавить над гробом две-три слезинки. Во дворе мальчишки жалели его, каждый отдал ему чуть ли не все свои альчики[1], и он радовался: «Во, какой я богач стал!» Сосед из их дома, дядя Ваня, решил даже для чего-то сфотографировать Митю собственным фотоаппаратом. Митя обрадовался, сел во дворе на врытый в землю стол, за которым мужчины играли по вечерам в домино, и не мог подавить глупой счастливой улыбки, глядя в объектив фотоаппарата. Митя всю жизнь стыдился этой плохонькой фотокарточки: серый осенний день, голые ветви облетевших деревьев, и он в школьной форме, кирзовых сапожках, со счастливой улыбкой на лице.
