Против неба на земле - [9]

Ручьями утекли снега. Пронзительно заголубело небо. Облака поплыли в торжественном шествии‚ промытые, пушистые‚ взбитые заботливой рукой. Прогретая земля исходила паром, жаждая скорого осеменения. Мыши полезли из распечатанных с зимы нор – тощие‚ оголодавшие‚ настырные и увертливые. Бабушка шепнула перед уходом:

– Шолем‚ я тебя не оставлю...

Ее укутали в саван‚ белизна которого указывала на отсутствие желаний‚ и понесли хоронить. По весне. При нарождении молодого месяца‚ манившего обещаниями. Ребе сказал так:

– Пока свеча горит...

А больше ничего не сказал.

Пришли соседи – проводить бабушку Зельду‚ исцеленную от недугов‚ набежали любопытные‚ и Шолем затосковал посреди посторонних от неравенства в страданиях. Когда бабушку укладывали на ложе и покрывали землей‚ он ощутил остро‚ болезненно‚ надрезом по плоти‚ как одним человеком на свете – из тех‚ кто любил его – стало меньше. "Могла бы еще пожить..." – укорил без звука и поплыл по могучей‚ полноводной реке печали‚ что обтекала вокруг кладбища, оттоками петляла посреди надгробий‚ чтобы прибить к невидному камню‚ словно бабушкина любовь к нему‚ неприсыпанная землей‚ сохранялась на этом месте. "И умерла и погребена здесь..."

Шолем часто наведывался к могиле‚ жаловался на сверстников‚ а бабушка жалела его и утешала из иного места пребывания‚ где темным-темно для тела и светлым-светло для души‚ если в это‚ конечно‚ поверить. Враждующих не хоронили рядом‚ грешника не погребали возле праведника‚ – у бабушки Зельды врагов не было‚ она не грешила чрезмерно‚ а потому пребывала среди достойных‚ неподалеку от наставника‚ который родился с кипой на голове. Теперь бабушка не говорила ни слова‚ но молчала по-прежнему замечательно. Стоило только прислушаться – она отзывалась Шолему дуновением ветра‚ стрекотом кузнечика‚ духовитостью трав‚ проросших на могиле‚ как отпаивала теплым молоком‚ подтыкала под бочок одеяло‚ вздыхала неслышно: "Уложи горе под подушку, Шолем. Переночуй с ним, и станет привычней..."

Сказано – не доказано: раз в сотню лет является на небе мечтательная звезда‚ сошедшая с путей согласия‚ вводит в сомнение кормчих‚ путает карты с исчислениями, отчего корабли сбиваются с курса‚ бьются о рифы‚ уходят под воду на вечное погребение. Раз в десять лет проходит стороной блуждающий странник‚ путает мысли и понятия‚ надежды перемешивает с сожалениями.

Ничто не появляется из ничего. Было лето. Полуденный его припек под тугое гудение шмеля. К прогретому камню прикасалась спина. Слеза остывала‚ опадая. Суматошились муравьи‚ вспархивали стрекозы‚ прорастала на усыхание трава. Молчанием утешала бабушка Зельда в паутинной его тоске‚ и в полудреме уединения, в радужном переливе явлено было Шолему видение...

Из ниоткуда‚ из обжигающего глаз света‚ в сквозистой тени куста соткался некрупный старик – угольной‚ жаром обожженной головешкой‚ в одеждах диковинного покроя, с посохом в руке, опахнул запахами немытой кожи и застарелой дорожной пыли. Лицо забурело жженым кирпичом. Борода сплелась с усами‚ опадая до пояса. Заросли лохматых бровей перекрыли глаза. Ноги его были коротки‚ до того коротки‚ словно стоптались за долгую дорогу. Тяжеленная плита из темного гранита покрывала спину‚ нависала над головой и придавливала к земле‚ пригнув натруженную шею, будто разгребся человек из могилы, приподнял камень и отправился в путешествие по известной ему причине. Плиту прожгло солнцем‚ буквы запеклись на надписи – не углядеть‚ лишь "пей" и "нун" поддавались внимательному рассмотрению: "Здесь погребен..." Старик поворачивал голову вбок, к синеве высот‚ пальцем указывал на пригорок рядом с бабушкой Зельдой‚ делал плечом движение‚ чтобы скинуть ношу‚ – голос раздался‚ как громыхнуло грозовым облаком на подходе: "Не время... Еще не время!" Вздохнул‚ переступил с ноги на ногу и покорно побрел дальше‚ опустив голову‚ стаптывая ноги‚ растворяясь в полуденном мареве на краю кладбища. Был – не был. Пришел и прошел. След и тень...

– Кто это?

Мертвым доподлинно известно‚ что происходит на земле‚ – чтобы живые так знали! Бабушка отозвалась перешептыванием листвы над головой – улови и прими:

– Странствующий печальник...

– Пойти следом?

– Иди‚ Шолем...

Плоды отрываются от ветвей для обретения самих себя. Звезды снимаются с позиций. Человек – с обжитого пристанища. Заблуждения – единственное‚ что следует припомнить и увязать в дорогу‚ чтобы не споткнуться о прежний пенек.

– Если потеряюсь‚ разыщи меня.

– Разыщу‚ Шолем...

Шли без дорожных припасов. Кормились по случаю. Воду пили‚ хлеб ели‚ варево из капустного листа и затерялись среди беспечных пространств, беззащитные перед невзгодами. Бабушка Зельда вела внука – без пути путь; на всякой развилке Шолем вставал‚ прислушивался и непременно получал ответ.

– Направо‚ Шолем... – отзывалась бабушка каплями рассветной росы‚ и они отправлялись по правой тропке, углядывая бедствия, народами претерпеваемые. – Теперь‚ Шолем‚ налево...

Прошли край горьких дождей. Зноем опаленные посевы. Пересекли леса‚ природой насажденные‚ илистые реки и гиблые болота. Обошли стороной земли с немирными кавказцами‚ где жизнь пахла смертью, колодцы были засыпаны‚ хлеба выжжены на корню. К ночи подступал дарованный покой‚ отдых натруженным ногам‚ чистая звезда над головой‚ но с рассветом они снова шагали дальше – от мезузы к мезузе‚ от миньяна к миньяну‚ от погребения к погребению. Повсюду теснились верующие и сыны верующих‚ разрозненные меж народов‚ былинки на волне водоворотов‚ приткнутые к очередной заводи; повсюду покоились во прахе‚ присыпанные случайной землей. Выискивали место среди могил‚ чтобы скинуть ношу со спины‚ вздохнуть с облегчением‚ но голос погромыхивал поверху: "Еще не время..."