Против «мессеров» и «сейбров» - [22]

Вдруг я слышу женский голос: «Не надо, милый, все будет хорошо, успокойся, вылезай». Я слушаюсь – такой нежный голос не обманет! Меня поднимают и укладывают на кровать. Девушка уходит. Появляется палач, он подходит к раненым, они бьются, но он колет их большим шприцем, и они умирают. До окна шага четыре, я снова поднимаюсь и бросаюсь к окну. Скорее выпрыгнуть, убежать! Ноги не держат меня, я падаю, но ползу к окну. Палач хватает меня, я сопротивляюсь, но появляется второй. Меня связывают, относят на кровать, появляется шприц, укол – и я больше не сопротивляюсь. Конец...

Потом снова воздушный бой, прыжок с парашютом, подземелье. Я что-то ищу (кажется оружие), затем убегаю, меня догоняют, связывают. Вводят яд, все расплывается.

Из забытья меня выводит чей-то голос. Приоткрываю глаза. Светло, рядом несколько человек в белом. Они поднимают мое одеяло, рубашку, спрашивают о чем-то. Меня охватывает слабость, закрываю глаза. К груди прикасаются металлическим кружком, затем поднимают руку, я чувствую укол.

Когда я снова открываю глаза, то понимаю, что чувствую себя лучше. Я лежу в палате, рядом еще 7 или 8 кроватей. У соседней кровати стоят несколько человек в белых халатах: врачи осматривают соседа. После их ухода я начинаю думать, где же я. Видимо, это госпиталь, – но когда же я попал сюда? С трудом я немного поднимаю голову, но, обессилев, припадаю к подушке.

Сосед, увидев мою попытку, спрашивает:

– Очнулся?

Отвечаю:

– Вроде.

– Как себя чувствуешь?

– Нормально.

В разговоре я узнаю, что провел в бреду чуть ли не две недели. Это меня настолько удивляет, что я говорю:

– Да я же еще вчера вел воздушный бой! – Потом замолкаю и спрашиваю, какое сейчас число. Оказывается, уже середина апреля, значит, я ранен чуть ли не месяц назад... Свой день рождения я провел в бреду.

Ночью начинается бомбежка. Все – и больные, и санитары – уходят в бомбоубежища. Меня решают оставить: переносить меня слишком трудно и небезопасно и для меня самого, и для санитаров. За окном мелькают лучи прожекторов, поднимается стрельба зениток. Нарастает свист бомб, они летят со всех сторон и, кажется, сейчас попадут в госпиталь. Взрывы, сыплется штукатурка... Здание госпиталя находится на краю аэродрома, и бомбы падают где-то совсем рядом. Только слышен звон стекол и стук падающих на крышу осколков снарядов.

Все это длится час, другой, третий. Наконец рев моторов, свист бомб и стрельба зениток затихают. Прожектора гаснут, но небо освещено пламенем пожаров, что-то горит. По лестнице шум шагов: возвращаются раненые. Все обсуждают, как и где грохнуло, как тряхануло госпиталь и их. Утром идут разговоры о бомбежке, все рассказывают друг другу о пережитом, а вечером все начинается сначала. И так целую неделю.

Через неделю я начал подниматься: сначала на кровати, потом свешиваю ноги. Наконец мне дают костыли. Я поднимаюсь и стою несколько минут. Хотя во мне осталась только кожа да кости, но нагрузка кажется непосильной, и я почти падаю обратно на кровать.

На следующий день 1 Мая, все готовятся к празднику. В палату приносят патефон и ставят пластинку. Марк Бернес поет:

Любимый город другу улыбнется,

Знакомый дом, любимый сад...

Слезы текут рекой, все расплывается. Соседи замечают, снимают пластинку, и я говорю им:

– Ребята, не обращайте внимания, давайте еще!

Кажется, только сейчас я почувствовал, что остался живой...

На следующий день я пробую делать первые шаги. Сосед страхует меня. Три шага до соседней кровати и три обратно – и это все: я так устаю, что сажусь и отдыхаю. Но через день я дохожу уже до окна. Вместе с солнечной погодой весна властно входит в жизнь госпиталя. Раненые с утра выходят на солнечную сторону дома и до завтрака, а потом до обеда и ужина греются под лучами солнца. Постепенно я начинаю ходить по палате, конечно, с костылями. Наконец приходит день, и я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Как прекрасно все вокруг: зеленые молодой зеленью деревья и трава, синее небо и яркое ослепительное солнце! Я чувствую, как силы вливаются в мое изможденное тело, мое здоровье быстро улучшается, но раны правой ноги и правого мизинца руки не закрываются – у меня остеомиелит.

При очередном осмотре врач хмурится. Ему не нравится мизинец моей правой руки.

– Он у вас не заживает и надолго задержит вас здесь, его надо отрезать.

Мне жалко пальца, но хочется быстрее поправиться, поэтому я соглашаюсь. Но мои соседи по палате, узнав о решении врача и моем согласии, возмущаются:

– А тебе не предлагали заодно ногу отрезать? Разреши – сразу голову отхватят! Ты только дай им согласие – вмиг всего лишишься!

На мои попытки оправдаться желанием выписаться побыстрее, они логично отвечают:

– На неделю поторопишься – всю жизнь будешь мучиться. А потом рука просто некрасивая будет, и работать ею будет труднее.

Не знаю уже, какой довод убедил меня, но на другой день я категорически отказываюсь от операции. Врач рассержен:

– Тогда сразу выпишем.

– Меня это даже радует, – говорю я. – Я согласен выписаться!

Но выписать меня с незажившими ранами врач не осмеливается. Мне прописывают различные физиопроцедуры (кажется, с йодом), и раны понемногу начинают заживать. Мои выходы на свежий воздух становятся продолжительнее. Меня неодолимо тянет на аэродром: издали я вижу знакомые силуэты «лавочкиных». В один из дней я добираюсь до края аэродрома и подковыливаю на своих костылях к ближайшему самолету.