Простые смертные - [2]

Справиться с трубой на шее одной рукой не удавалось, и каждая попытка повернуть голову причиняла такую боль, что он едва не терял сознание. Как ни странно, это открытие его даже обрадовало — вряд ли умершие продолжают чувствовать боль — и придало силы. Он выдохнул, стиснув зубы, и начал осторожно подтягивать ноги, помогая себе правой рукой. Они тоже не слушались, и пришлось сначала шевелить пальцами, возвращая им чувствительность и подвижность, потом — ступнями, потом — пытаться согнуть ноги в коленях.

Эти немудреные упражнения отвлекли его на довольно долгое время. Где-то вдалеке он слышал постоянно сменяющиеся звуки — неразборчивые крики, плач, женские крики, куриный скандал, какой-то металлический звон, детские крики… Но двигался он под размеренный стук: стук — движение, стук — движение. Так было легче не терять концентрацию и не впадать в истерику от постоянно накатывающих приступов паники.

Он остановился. Правая нога так и замерла, полусогнутая, а воспоминание прошло перед глазами отчетливо, как будто увиденное со стороны. Он даже услышал голоса.

— Сука! Говорил я тебе так не делать? Не делать? — Орущий мужчина был сильно пьян, выговаривал слова четко, словно сам боялся в них запутаться. — Сколько раз тебе говорить? Ты, блядская ведьма?

Женщина плакала и, судя по всему, пыталась оправдываться. Она бормотала что-то бессвязно, и слов ее было не разобрать.

Он закрыл глаза и увидел тесноту пыльного шкафа, почувствовал, как пахнет заношенная одежда — уличной грязью и нафталином. Дверь шкафа оставили приоткрытой, и через щель было видно, как нетрезвый, почти не держащийся на ногах человек медленно таскает по полу за волосы женщину.

— Дрянь! Тупая никчемная дрянь! Руки никуда не годятся! Все твои блядские шуточки!

Эта женщина делала что-то не так — или так, но мужчине это не нравилось. И она не сопротивлялась.

Эта женщина была его матерью.

Он попытался вспомнить ее имя. Элен? Айрини? Эйлин? Эвилин? Ненавистный стук колотил в уши, и внезапно он сообразил, что это просто часы. Обычные часы, точно такие же, наверное, как и те, что висели в доме его родителей. И точно так же они должны были колотиться в вечность по ночам в доме Элен (а быть может, Эйлин или Эвилин) и этого мужчины, пьяного и ненавистного.

Воспоминание было детским, обидным и ярким, и ему показалось странным, что он видит как наяву то, что было давным-давно, и не может вспомнить ни одного имени, ни одного события из недавнего прошлого. А быть может, этого прошлого у него и не было?

Где он оказался, как он здесь оказался, зачем? На мгновение выдержка ему изменила, и ей на смену пришел одуряющий, холодный страх, сильнее, чем все прежние накаты паники, и противостоять ему, справиться с ним на этот раз не получилось. Он рванулся, шею обожгло как пламенем, и на фоне этой вспыхнувшей боли он почти не заметил, как засаднила левая рука.

Немного придя в себя, он поднял левую руку. Она была в крови, но не сказать, чтобы слишком серьезно поранена, и не так уж сильно болела. После адова пламени в шее эту боль вполне по силам было терпеть и даже не замечать.

С двумя руками дело пошло быстрее. Он подхватывал обессиленные ноги под колени и заставлял их сгибаться и разгибаться. Время шло, и он замечал это, поглядывая на пятна на потолке — они двигались, и он понял, что это движется солнце, наверное, уже к закату.

Он опять остановился. Было лето. Возможно, не очень позднее, но все-таки лето — длинный день, звуки со двора. Весной и осенью звуки иные. Это тоже было не воспоминание — знание. Он вздохнул. Все его усилия могли оказаться тщетными. Не потому, что кто-то запер его в этой темной комнате, а потому, что он лечится здесь — от чего-то, ему неизвестного. Но если это была больница, подумал он, больница, а не тюрьма.

Было ли что-то в его потерянной жизни такое, за что он мог угодить в тюрьму?

Он вспомнил про детские голоса. Раздражающие и провоцирующие на крик его самого. Он ударил ребенка? Избил? Убил, намеренно или нет? А быть может, убил того человека, которого видел в воспоминаниях, — своего отца? Или тот человек вовсе не был его отцом? За что вообще могут отправить в тюрьму? А быть может, он оклеветан?

Он поморщился, через зубы выпустил воздух, расслабился на подушках. Тело, непривычное к движениям, болело, словно по нему от души колотили чем-то, ныла левая рука, горела шея.

Он закрыл глаза и увидел свет. Свет тянул вперед, звал куда-то в немеркнущее счастье, а к ногам как будто подвесили камень, и нельзя было к свету ни полететь, ни пойти. И что-то давило на шею, как удавка, или резало, как острый нож. И руки не шевелились. А еще рядом были глаза — непонятного цвета, полные удивления, беспомощности и вины.

Он вздрогнул и открыл глаза. Он понял, что именно так умирал, но — не умер, потому что его кто-то спас. И этот кто-то, наверное, и укрыл его здесь, в темной комнате… для того, чтобы его не увидели с улицы. Это значило, что он не просто почти покойник, а покойник, которого нельзя показывать никому. Пусть его лучше считают мертвым, только лучше — для кого?

Как мог, изо всех сил, он напрягся, превозмогая боль и слабость во всем теле, стараясь не думать ни о чем, только о цели — сесть, спустить ноги, осмотреться и убежать. Чутье спорило само с собой, что опаснее и безрассуднее — бежать или остаться здесь, а что-то совсем древнее в нем, какое-то первобытное, звериное, не умеющее думать начало, орало, что каждая секунда промедления грозит неминуемой гибелью.