Проституция в Петербурге: 40-е гг. XIX в. - 40-е гг. XX в. - [85]

На почве явного несоответствия социального положения родителей суровым требованиям политической конъюнктуры происходит распад семей. Для того чтобы быть в рядах комсомола, нередко приходилось отказываться от собственных родителей. Весной 1933 г. по заводам Ленинграда прокатилась волна комсомольских собраний, на которых дети публично отрекались от своих матерей и отцов. Систематически устраиваются проверки социального происхождения комсомольцев. Одна из таких проверок была, в частности, проведена комиссией ЦК ВЛКСМ на ленинградском заводе «Большевик», в результате которой из рядов ВЛКСМ исключили всех «социально неблагонадежных», несмотря на то, что предварительно они уже публично отреклись от родителей в надежде сохранить с таким трудом обретенный политический статус[382].

Массовый психоз борьбы с классовым врагом нарастал, и фабрично-заводским комсомольским организациям приходилось все чаше рассматривать вопросы об исключении из рядов ВЛКСМ лиц «чуждого» социального происхождения. Такое решение в октябре 1935 г. вынес комитет ВЛКСМ Балтийского завода по персональному делу двух рабочих корпусного цеха: Тенглера — сына лесопромышленника, и Потемкина — сына торговца. Всего в Ленинграде за 1933—1936 гг., как докладывала на конференции комсомольской организации «Красного треугольника» секретарь горкома ВЛКСМ В. Пикина, сама впоследствии ставшая жертвой репрессий, было исключено из комсомола более 3 тыс. человек за связь с «чуждыми элементами», и чаще всего с родителями «непролетарского происхождения»[383].

В комсомольской печати этого периода нередко появлялись заметки о геройских поступках юношей и девушек, разоблачивших собственных родителей и отказавшихся от них. Свой Павлик Морозов нашелся и в Ленинграде. В редакционной статье «Сыновний долг», напечатанной на страницах «Комсомольской правды» в сентябре 1935 г., рассказывалось о комсомольце Н. Максимове, рабочем ленинградского торгового порта, разоблачившем «шайку рвачей», в которой состоял и его отец. «Николай Максимов, — писала газета, — поступил вопреки неписаным законам старой морали. Он разоблачил отца, вредившего новому обществу, исполнив этим самым свой комсомольский долг. Ясно, что этим он вооружил против себя людей, которым враждебна или непонятна еще новая коммунистическая мораль»[384].

Боязнь лишиться комсомольского билета, что в конечном итоге могло повлечь за собой увольнение с работы, отказ в приеме на рабфак и т. д., порождала не только желание отмежеваться от родных и близких, но даже чувство ненависти к ним. Дважды Герой социалистического труда ленинградский рабочий В. С. Чичеров вспоминал: «Было время, когда я ненавидел отца. Тот очень громко выражал свое отношение к власти, а было это в 1937 г. По ночам его не раз арестовывали. Об этом знали все, и я считался сыном врага народа. Отсюда и ненависть к родному отцу»[385]. Практически вся молодость поколения 30-х г. прошла под страхом кары за социальное происхождение и политические взгляды своих родителей. Только весной 1939 г. VIII Пленум ЦК ВЛКСМ постановил: «Считать неправильным исключение комсомольцев по признаку родства с социально чуждыми элементами»[386].

Политический психоз, раздуваемый в стране в 30-е гг. на фоне форсированных территориальных перемещений населения, способствовал уничтожению традиционных форм общения поколений в семьях, что, конечно, не могло не сказаться на потомстве. Уже в начале XX в. патриархальные обычаи строгой обязательности воспроизводства рода были значительно поколеблены в Петербурге. Происходило это под влиянием роста урбанистических и буржуазных представлений о свободе личности в вопросах регулирования деторождения и выражалось, в частности, в росте числа абортов. Известно, что в царской России операции аборта были запрещены и производились лишь по медицинским показаниям. Однако, как констатировал в 1914 г. известный врач Н. А. Вигдорчик, в рабочей среде на искусственный выкидыш уже «стали смотреть как на нечто весьма обыденное и притом доступное. В рабочих семьях по рукам ходят адреса врачей и акушерок, делающих аборты без всяких формальностей, по определенной таксе, не очень высокой»[387].

Официальное разрешение абортов большевистским правительством по постановлению наркоматов юстиции и здравоохранения от 18 ноября 1920 г. было несомненным свидетельством поддержания общих тенденций раскрепощения личности, предоставления женщине известной свободы в выборе жизненного пути. Рождаемость в Петербурге начала снижаться еще до революции. И это в условиях первой мировой войны было вполне естественным процессом. Но если в 1913 г. в городе на 1000 человек родилось 37,2 младенца, то в 1917 г. только 21,7. Процесс, конечно, усугублялся тяготами гражданской войны; в 1920 г. в Петрограде на 1000 жителей пришлось лишь 13,7 новорожденного. Аборты здесь были ни при чем. Напротив, после их разрешения и одновременно с введением НЭПа в городе наблюдался значительный рост воспроизводства населения. Статистические же данные за более продолжительный период времени говорят о том, что на уровень рождаемости в значительно большей степени влияла не свободная возможность для женщины избавиться от беременности, а общая социально-экономическая ситуация в стране. В 1923 г. на 1000 жителей приходилось 35,3 грудных младенца, а вот в 1934 г. их число сократилось более чем вдвое — до 16