Простая истина - [5]

— Тсс. Я сам заварю. Тсс, Валя.

— Оз-зябла...

В коридоре шаги и шарканье послышались ближе... и совсем близко, — и Терехова вдруг подняло с места; Терехов заметушился, зашептал: «Это она. Это Оксана. Ханжа. Я ж тебе о ней рассказывал... Спрячься».

От его испуга испугалась и Валя, растерявшаяся, — ее затрясло, в неясной и новой ситуаций она знать не знала, что это за Оксана Бенедиктовна, или, может быть, забыла, если и знала.

— Куда же здесь спрячешься — а? — в чулан?

— Давай, давай.

— Сейчас...

— Тише ты.

В дверь постучали.

— Минутку, — басом сказал Терехов.

Набросившая свитерок, в ночной рубашке Валя втиснулась в чулан, благо худенькая, — и сжалась там в комок.

В комнату к Терехову в ту же почти секунду вошла степенная седая дама:

— ...Ты ведь не спишь — я вроде бы слышала твой голос.

Откашлявшись, она попросила:

— Дай-ка мне, милый, спички.

— Пожалуйста.

— Чаю захотелось старухе, а спички куда-то делись — склероз.

Она присела на минуту:

— Ты вежливый, я тебя люблю.

— Спасибо.

— А Ситников — каков подлец, вздумал магнитофон заводить на ночь глядя. Ты слышал, как я его отделала — что-что, а учить уму-разуму я умею.

И, снисходя к собственной слабости, засмеялась:

— Старческое, должно быть.

И ушла.

Валя появилась из чулана на свет божий, ее знобило — она села, обхватив руками плечики.

— 3-замерзла. И п-пыльно там. Я не дышала — вот-вот чихнула бы.

Он отшутился:

— Ты бы ее убила. Старушонка от неожиданности дала бы дуба.

Он уложил Валю в постель. Укрыл. Набросил сверху свое пальто.

Согреешься... А я чаю принесу — поцыганю у Оксаны Венедиктовны.

Он принес чай. Валя пила и зябко стучала зубами. Плакала.

— Пришла в гости. К тебе, — говорила она тихо, — а попала в чулан.

Она всхлипнула всхлипнула:

— Не по-хорошему это, не по-мужски...

— Ну ладно, ладно, — сказал он.

Валя вытерла слезы; не умевшая долго обижаться, заулыбалась. «Сокол мой», — и улыбалась.

Ночь была поздняя, но он, чтобы немного отвлечь себя и ее, рассказывал о прошлой своей командировке, о ссоре с приятелем, о лесном пожаре — это была целая история и даже с развязкой. Валя слушала, слушала... «Любишь меня?» — несколько неожиданно спросила она, едва он закончил рассказ. Он даже заикнулся. «Конечно». — «Я это сразу понимаю — чуткая я, верно?»

Утром, чтобы не увидели, он выпроводил ее в самую рань; было холодно, за окнами мело, вьюга, февраль — и какая-то волчья тьма.

— Еще троллейбус не работает, — слабо пыталась сопротивляться Валя. Она была заспанная; она была вялая, никакая.

— Работает, — шептал он, — Уже пять минут, как работает.

Раздвоенность беспокоила — ведь у нее, в ее тихой комнатушке, он, Терехов, и искренен, и рад, и открыт, а едва она выходит с ним за порог, он в панике; и паника сильнее, чем он, и как же примирить со своим «я» новый этот опыт и новый урок, открывшийся ему там, где открывается нам всё или почти всё. Терехов мучился, чувствуя, что истина проста и где-то совсем рядом.

Отношения тем временем шли к концу. Валя уже приставала с адресом, чтобы встретиться лет через пятнадцать.

— Оставил бы адресок — я бы, может, письмо тебе написала.

— Еще чего!

И тут же он вскриком своим недовольный, стал оправдываться; и перед ней, конечно, и отчасти перед собой:

— Приятели ко мне ходят, когда хотят, днюют и ночуют, если я в отъезде; придет письмо, а они народ церемонный — вскроют в одну минуту. Еще и вырывать друг у друга станут, чтобы почитать.

Она сказала впрочем, ненастойчиво:

— Ну и что?

— А ты уверена, что не наделаешь по две ошибки в слове?

Валя покраснела. Но покопалась в памяти. И сказала:

— Читала я в книжке, что если любишь, то и ошибки в письме любишь.

— В книжке! — фыркнул он, уже нервничая. — В книжке мы что угодно любить готовы.

Она возмутилась. Впрочем, не сильно:

— Разве в книжках врут?

Еще штрих, — он и Валя были в кино; фильм был дрянь, скакали на лошадях, стреляли, сбивали с ног негодяев, после чего опять поднимали их и довольно медленно ставили на ноги (лежачего не колотят), — чтобы опять сбить. Терехов смотрел с удовольствием и тем крепче прижимал плечико Вали — она сидела рядом и тоже принимала экран всерьез, но все же в паузу меж выстрелами, сумев отвлечься, шепнула: «Любишь меня?» — И он стиснул ее плечико вновь и крепче. Потом шли в обнимку; они возвращались в темноте — через сумеречные проходные дворы, — и Терехов со сладостью думал, что возникает же где-нибудь и когда-нибудь достойная его, Терехова, ситуация, и тогда он понятно и зримо вступится за Валю, защитит, распрямится. Покажет всем. И себе тоже.

И удивительно ему было, что чувство такое высек из его, тереховского, нутра дрянной фильм — фильм из самых пустейших, от которых в извилинах остаются лишь расшитые сомбреро и немыслимой красоты кони.

Еще одно — как-то они лежали рядом, как обычно, и свет был вырублен, и тишина, и Терехов уже пустил в ход губы и руки, а Валя вдруг отстранила его, и он услышал нечто неожиданное: «Про любовь-то скажи».

— Что?

— Скажи, что любишь.

Он спохватился, даже и сердито:

— Да, да, люблю. Будто не знаешь.

Потом она ему еще как-то раз говорила об этом с определенной настойчивостью и даже с упрямством, вспоминала, что ли.