Проскочившее поколение - [7]

Можно было не видеться с ним неделями, но при встрече оказывалось, что он в курсе самых мельчайших подробностей твоей жизни. Он обладал редчайшим, почти не встречающимся сегодня качеством: каждый, кто с ним общался, чувствовал, как он Натану интересен. И это не было вежливой маской, это было действительно так. Иной раз я даже отказывался его понимать, спрашивал: «Ну о чем ты два часа болтал с этим тупым партийным функционером?» — «Ты ничего не понимаешь, — возражал он, — это такой кладезь информации!»

Бывало, услышав, что с кем-то поступают несправедливо, Тоник просил меня, чтобы вмешалась «Литературная газета», где я работал, и помогла человеку. Говорил он это даже чуть-чуть стесняясь: вот, мол, наваливаю на тебя лишние хлопоты, но что делать!

Нередко действительно удавалось заступиться за невиновного. Но случалось и так: Тоник просил за кого-то, не очень даже будучи в курсе той ситуации. Ему кто-то что-то рассказывал, и он тут же обращался ко мне. А иногда речь шла о человеке, которого неправильно исключили из партии, что по тем временам означало крушение всей карьеры.

Я объяснял: «Есть категорическое указание Чаковского в партийные дела „Литературной газете“ не вмешиваться. На то существует партийная пресса. Даже если статья и будет написана, ее у нас никогда не опубликуют».

И тут Тоник взрывался: «Ненавижу твой советский тон, — кричал он мне. — Не можешь помочь — страдай! Страдай, если не можешь помочь! Слышишь?»

До сих пор звучат у меня в ушах эти его слова.

Как историк Эйдельман вылечил меня от гриппа

Натан очень любил выступать перед слушателями, делал он это блестяще и никогда не отказывался от приглашения.

Помню в Коктебеле, собираясь на какую-то встречу с читателями, писатель Зиновий Паперный (шутки его передавались из уст в уста) сказал: «Тоник, смотри, какая хорошая погода. Море, солнце. Люди приехали сюда отдыхать. Пожалуйста, не огорчай их, не порть им настроение. Не говори, что Дантес убил Пушкина».

Но одна лекция Натана, если ее можно так назвать, навсегда останется в моей памяти. И если мне бывает худо, тоскливо, на душе скребут кошки и хочется всех и все послать подальше, я вспоминаю тот необыкновенный день.

Я тяжело заболел гриппом. Пять дней температура держалась под сорок. Через день приезжал доктор Юлик Крелин и, кажется, впервые смотрел на меня с явным профессиональным интересом.

Когда жена выходила в магазин или в аптеку, входную дверь она не запирала: подняться и отворить ее у меня не было сил.

И вот слышу, кто-то вошел в переднюю. «Кто там?» — хриплю я. «Ну чего разлегся?» — раздается бас Тоника, и со своим всегда туго набитым, видавшим виды портфелем он появляется у меня в комнате. «Тоничка, — прошу я, — пожалуйста, не подходи ко мне, я очень заразный». — «Да плевал я на твою заразу, — говорит он, употребляя слово куда покруче, берет стул и садится у постели. — Я еду сейчас из архива, — сообщает он. — Час назад я нашел ордер на арест Пушкина».

Какой ордер, какой арест? У меня разламывается голова, меня тошнит, я не очень даже соображаю, о чем идет речь.

Но Тоник рассказывает. Он возбужден и взволнован. Давно уже было известно, что в июле 1826 года некий шпион Бошняк под видом странствующего ботаника отправился в Псковскую губернию разузнать о поведении ссыльного Пушкина, о его опасных стихах и разговорах. Только что закончилось следствие над декабристами, и Пушкин был у властей на большом подозрении.

Я слушаю с трудом. В голове полный туман. Но о поездке Бошняка ведь много уже сказано, написано, пытаюсь возразить я, какая тут новость?

«Да, — соглашается Тоник. — Тут новости нет. Известно и то, что, сидя за крепкой наливкой с игуменом Ионой, Бошняк не узнал о Пушкине ничего его порочащего. Самым опасным с точки зрения правительства было свидетельство, что Пушкин иногда ездит верхом, а приехав, приказывает отпустить лошадь одну, говоря, что „всякое животное имеет право на свободу“».

Это смешно. Я пытаюсь рассмеяться, но меня тут же бьет дикий кашель.

Тоник ждет, пока кашель утихнет.

«Ты слушаешь?» — спрашивает он. — «Да, да, — говорю я. — Я слушаю». Мне трудно, я задыхаюсь, но я слушаю. Мне становится интересно.

«Известно, — продолжает Тоник, — что, вернувшись, Бошняк подал генералу Витту рапорт. При нем он возвратил полученный им при отъезде из канцелярии царя „оставшийся без употребления открытый лист за № 1273“. До сих пор этот „открытый лист“ никто не видел. Ни в одном архиве обнаружен он не был». Тоник придвигает стул поближе к моей кровати и сообщает: «Сегодня я его нашел. Час назад». — «Сегодня?» — «Да, в центральном военно-историческом архиве».

Голова у меня продолжает раскалываться, но мне уже не до того. «Почему в военном?» — спрашиваю я. «В том-то и дело», — смеется Тоник. Пушкинские архивы искали где угодно, но только не здесь. Какое отношение, казалось бы, имел Пушкин к военному ведомству? Но Российская империя — государство военное, в фонде бывшего главного штаба или канцелярии военного министра вдруг находятся документы о разливе Невы или о пьяной драке. Да и шпион Бошняк связан с военным ведомством. И Натан отправляется в военный архив. Здесь ему попадает в руки папка, названная: «Дело о разных сведениях, собранных коллежским советником Бошняком в С.-Петербургской, Псковской, Витебской, Смоленской губерниях на 25 листах. Начато 8 августа 1826 г., кончено 15 декабря 1826 г.»