Прошлые страсти - [3]

— Может, переменим пластинку? У меня такое впечатление, что вы обе нанялись в адвокаты к Анатолию Васильевичу. Если не ошибаюсь, вы делаете это на свой страх и риск.

— И на сугубо добровольных началах, Настек.

— Пока истец отсутствует в силу чрезвычайно уважительных причин, я берусь представлять его интересы и…

Лариса засыпает, не докончив фразы.

— Ладно, отложим все проблемы до завтра. Или же лучше до Москвы. Хорошо, что мы здесь одни, правда, Катюш? Не надо никого любить или не любить. Можно просто жить.

Она заходит за ширму, поправляет Ларисину подушку, наклоняется над ней и задувает свечу на табуретке рядом с кроватью.

Катя щелкает выключателем, и комната погружается во мрак.

В окно виден ковш Большой Медведицы.

Катя идет в свою каморку под лестницей, в темноте снимает платье, тугой неудобный лифчик. Потом залезает под простыню и лишь тогда снимает трусы.

Она лежит с открытыми глазами.

За окном тихо шелестят деревья и турчат цикады.

Солнечный день.

Катя сидит за столом, на котором стоит портативная пишущая машинка, лежит бумага.

Анастасия стоит возле окна, задумчиво глядя вдаль. Голос ее звучит тихо и без выражения. Словно она разговаривает сама с собой.

— Маму не выпускали за границу из-за того, что ее отец — враг народа. Ее и здесь держали в тени, давали самых дрянных концертмейстеров, ее удел был — задворки вместо концертных залов. К сорока она потеряла голос — дивной красоты контральто. Дедушку реабилитировали совсем недавно. Общим списком.

Падает ширма. Лариса в пуантах и трико. У нее пылают щеки.

— И ты можешь любить страну, которая так обошлась с твоим дедушкой? Я ненавижу! Я буду мстить! Я обязательно узнаю, кто убил моего прадедушку!

Катя деловито листает книжки, вставляет в машинку лист бумаги.

— Это лучше всего перевести так, — бормочет себе под нос она, — «Чутье к нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой степени». — Быстро печатает на машинке. Потом устремляет взгляд в пространство и декламирует по памяти: — «Классовая борьба продолжается, и наша задача подчинить все интересы этой борьбе. И мы свою нравственность коммунистическую этой задаче подчиняем».

Лариса тем временем подходит к палке на стене, становится на кончики пуантов, складывает руки корзиночкой возле живота.

— Мама, а почему одни люди сажали в тюрьму других? — спрашивает она и наклоняется, касаясь руками пола.

— Во имя светлого будущего, которое наступило, — отвечает за Анастасию Катя.

Лариса тяжело падает с носков на пятки.

— Но ведь это абсурд, мама. Одни умирают ради того, чтоб жили другие. Кто это придумал, мама?

— Отец женился на моей матери, хотя на ней и стояло клеймо дочери врага народа, — продолжает свой монолог Анастасия. — Она оставила фамилию своего отца.

— А почему ты не взяла бабушкину фамилию?

— Отец уехал на Дальний Восток корреспондентом одной центральной газеты и взял с собой маму, — Анастасия будто не слышит вопроса Ларисы. — Тем временем в Москве арестовали его близкого друга, пытались заставить его оклеветать отца. Он вернулся из тюрьмы уже в хрущевские времена. Полным инвалидом. Ты, Лорка, наверное, помнишь Юрия Семеновича, дядю Юру?

— Я думала…

— Ты думала, все друг друга предавали, да? — неожиданно агрессивно говорит Анастасия. — Это не так, что бы ни пытались нам нынче вдолбить.

— Но почему так много предателей оказалось именно в нашей стране? — серьезно спрашивает Лариса.

— Потому что наша страна, общество перенесло тяжелую болезнь — революцию, — подает голос Катя, не поднимая головы от пишущей машинки. — Только я тут ни при чем — это цитата из Спенсера, любимого философа Джека Лондона.

— Мама, а ты тоже так считаешь? Или ты так любишь Россию, что готова ей все на свете простить?

— Любя, должно и нужно все прощать. Иначе это уже не любовь, а так — прихоть, каприз, мимолетное увлечение. Если твой разум уподобляется неким весам…

— Ага, так, значит, ты все-таки его любишь, — ехидно замечает Катя.

— Дедушка с бабушкой и по сей день всего боятся, задумчиво говорит Лариса. — Может, они ждут, что все повторится? Бабушка говорит, что в один прекрасный день мы проснемся и услышим по радио: «По многочисленным просьбам трудящихся порядок в Москве поддерживает ограниченный контингент наших войск, имеющий в своем распоряжении танки, ракеты «земля-воздух», химическое оружие и полное собрание сочинений классиков марксизма-ленинизма».

— Да, мы не привыкли к свободе, вернее, отвыкли от нее. Хотя это слово и навязло у нас в зубах, став синонимом чего-то пресного, безвкусного, — рассуждает Анастасия. — Но это пройдет. Если не наше, то следующее поколение снова откроет для себя истинную свободу, упьется ею. Они будут счастливей нас.

— Наша Настенька записалась в кремлевские прорицательницы, — усмехается Лариса.

Катя отодвигает от себя машинку, ставит на стол локти.

— Один мой знакомый видит избавление от всех наших бед в СПИДе. Он говорит, что в один прекрасный момент нас всех без исключения протестируют на вирус иммунодефицита, в зависимости от степени нашей идейной убежденности найдут либо не найдут его. Так называемых больных поместят за колючую проволоку под девизом: «Чтоб другим не повадно было». А так называемые здоровые будут от души благодарить родную партию и правительство за то, что они в очередной раз спасли нам жизнь.