Прошлое не отпускает - [2]

— Ой, злякалы, — хлопает себя по бедрам няня, — мы дэ булы, там и будэмо, мени чи война, чи що — абы було що йисты. В мэнэ на сэли порося е, картопли накопаю, а вы соби воюйтэ, як не вмиетэ жыты. Люды кажуть, нимци тильки жидив побъють, нэ нас. Нэхай комуняки та жиды тикають, це йим трэба лякатыся.

А дворничиха не соглашается:

— Ты, Галю, рота закрый. Ты ж йим дытыну чотыры роки доглядала, и що тэпэр?

— Чи ж то моя дытына? Та нэхай йих хоч усих порижуть, як тых курей…

Память услужливо подсовывает в мою усталую голову воспоминание о том, как мы вернулись через долгих четыре года и встретили Галю в мамином пальто, мама поехала к ней в село, а там вся наша мебель стояла, и моя железная кровать с шариками, и коврик с Красной Шапочкой на стене… И Галя отговорилась в том смысле, что кто ж знал, что нас не убьют, и ничего не вернула. Но это все потом, а тогда — я возвращаюсь в дом и торжественно повторяю все, что услышала — про войну, про жидов — знать бы, кто это такие, и про то, что няня уйдет от нас к своему поросенку, а нас всех убьют. Тут же получаю от мамы по губам, но радио все-таки включают, и настроение за столом резко меняется.

Гости спешно собираются домой, в свой Чернигов, но, наверное, папа со своим начальником успевают что-то обсудить, потому что уже этим вечером папа вплотную занимается превращением своей санэпидстанции в госпиталь, а к ночи он хрипит, голос сорвал.

Галя, действительно, накинув на плечи тяжелую клетчатую шаль с бахромой и связав в другую, потоньше и побольше, свои пожитки, уходит домой, в село. Расстроенная мама забывает накрыть крышкой банку с вареньем и — первая жертва войны на моих глазах — мой ежик Шуршик, большой любитель сладкого, в ней и тонет.

На этом кончается детство.

Потом, конечно, были какие-то сборы, но я этого ничего не помню, зато ясно вижу наш громадный двор, весь изрытый окопами. Потом, после войны, он был все еще довольно большим, но спустя годы — я только один раз там была, и оказалось, что двор совсем крохотный, однако в голодном сорок седьмом он нас выручил — там посадили картошку и по периметру подсолнухи, все остались живы.

…И вот наступает момент отъезда. Нелепая моя, дорогая моя наивная мама держит в руках примус, бутылку керосина, заткнутую кукурузным початком, и… медный тазик. Зачем?

— А как же, у меня девочки, у них косы — как их мыть?

Загружаемся в обтянутые брезентом машины. Людей много, места мало, чемоданы безжалостно выбрасываются. Люди хватают друг друга за пуговицы, взывают к лучшим чувствам. все решает, как и положено, папа. Так было всегда, и по сей день, когда его так давно уже нет, невозможно привыкнуть и не сверять с ним каждый свой шаг.

Мы едем. Брезент на машинах все время норовит распахнуться, и взрослые по очереди держат его руками. Мы все сидим — кто на чемоданах, ящиках, узлах, кто просто на полу или на бортике кузова, кто у мамы на руках. Детей много. Помню тех, кто старше меня, совсем маленьких не помню. А в брезенте как раз возле меня — дырочка. И я вижу, как полощется на ветру белесое пламя — хлеб горит на полях… Наверное, я до того хлебных полей просто не видела, потому совсем не страшно: может, так и должно быть.

Ночуем на хуторе. Конечно же, я не знаю его названия, не помню, а может, и не знала имени хозяйки. Помню только серое лицо под платочком, нос уточкой и певучий, спокойный тоненький голос. Эта ночь и этот хутор огромную роль сыграли в моей жизни на все четыре года войны.

Спать нас, маленьких, уложили всех поперек хозяйской кровати. Из любопытства ли я не сплю, из вредности или по какой другой причине — поди теперь разберись. Только все время что-то мешает, какой-то звук — то ли шуршанье, то ли хрюканье. По правде говоря, я догадываюсь, что это там, за стенкой. Еще когда я была маленькой, в прошлом году, папа однажды взял меня к себе на работу. Там на всю стену были установлены маленькие клетки, а в них — мыши, крысы, морские свинки. Папа занимался наукой, это был виварий санэпидстанции, которую он возглавлял. Мне совсем не понравилось: запах, мыши противные, с красными глазами, крысы такие же, хвосты голые, гадкие. Морские свинки, может, и поинтереснее, но погладить я их все равно не согласилась. Папа расстроился — понял, наверное, что научная стезя мне не светит. И вот теперь что-то похожее хрюкает где-то рядом, а вдруг сюда прибежит! Я, конечно же, начинаю реветь во весь голос — а это у меня получалось хорошо, может, потому теперь совсем не умею плакать, — прибегает всполошенная хозяйка, берет меня на руки, успокаивает, несет на свою половину, где сама ночует, пока мы в доме. А там у нее, за низкой загородкой, крольчата — черные, белые, серые. Ну, это ж вам не мыши-крысы, совсем другое дело, и они не в клетках, бегают по своему манежу туда-сюда, такие пушистенькие, хорошенькие, особенно вон тот, беленький, круглый, как помпон на моей зимней шапке с ушками. Хозяйка берет его на ладонь, разрешает мне почесать за ушком. Я глажу блестящую шерстку и снова начинаю плакать: я уже люблю его, а он ведь не мой, сейчас положат опять на эту общую кровать, а зверушка тут останется…