Прошло и это - [16]

– Ты кто? – спросила она. – Кто тебя прислал?

Если бы Катька не увидела покалеченную ногу с почти перевернутой ступней, она бы нашлась что сказать: чего-чего, а слово под языком у нее всегда сидело угретым и влажным. Но она пялилась на ногу и слышала надсадный кашель в квартире, и вместе это родило какое-то неясное понимание связи всех этих больных стариков – Надюрки, Эмса и этой, колченогой. Они являли собой страшный мир, из которого пришли и остались на какое-то время и, как слепые, ищут друг друга. «Жертвы сталинизма», – пискнул странно возникший и тут же исчезнувший в ней голос. Она вообразить его не могла, но точно знала – чижик, который «выпил рюмку, выпил две» – и сообразил мысль для растерянной девчонки.

– Меня бабушка попросила найти людей Эмсов. Наверное, она их знала.

– Как ее зовут? – спросила старуха.

– Надежда Алексеевна Баранова. Она больная лежит. Умирает, можно сказать.

– А ты ей кто?

– Говорю же, она моя бабушка.

Сейчас старуха больше всего боялась умереть. Одни люди в минуты потрясений, которые толкают тебя в спину, в ничто и в никуда, просят: «Скорей! Не мешкайте. Я больше не могу». Другие в самый страшный миг стараются понять, откуда, что, почему сейчас, а не вчера, и не уходят с края конца, пока не поймут. Эта старуха была такая. Несмотря на память, ослабевшую до того, что не помнила места, где всегда лежат ножи и ложки и что за бородач висит в комнате у Фриды. «Сними его к чертовой матери. Разве не видишь, что он сволочь?» – просила старуха. «Это Толстой, – тихо отвечала Фрида. – Ты забыла, он написал «Крейцерову сонату». – «Прости, – говорила она потом портрету. – Я тебя знаю. Просто на тебя упала тень». Каждый день она забывала людей, предметы, сама привыкла к этому, даже смеялась над собой, долго и пристально соображая, что за штуку держит в руках, – а это была всего-навсего круглая перечница, живущая на столе всю свою жизнь.

– Это перечница, – мягко говорили ей.

– А то я ее не знаю, – смеялась старуха. – Просто чуть-чуть забыла. Ты спроси у нее, она меня помнит? То-то… Старенькие бабки.

С той минуты, как она услышала слова «Надежда Алексеевна Баранова», жизнь приобрела такой яркий, такой пронзительный свет, что виделось, чего уже и видеть было нельзя.

И как наяву встала перед старухой та молодайка-охранница, что приходила к ним в палату для умирающих и выспрашивала как бы с благой целью фамилии родных, которым сможет она передать последние письма. Честный, открытый разговор о предсмертных днях, чего там чикаться, а у нее будут адреса людей и – мало ли что бывает? – кто-то пришлет ей копеечку за последнее омовение (не было такого сроду) или пригласит в гости. Молодайка радостно верила в случайное счастье на свою голову.

Эмс был в хорошем расположении духа, удачный был день солнцестояния, и он сказал, смеясь своим кривым горлом, что завсегда и со всем можно обратиться к одной даме по имени Надежда Алексеевна. «Фамилии, простите, не помню». И тут он, такой веселый в тот день, заплакал. Но, умница, взял себя в руки и тихо сказал молодайке: «Не дай тебе Бог…» Никакой, что называется, след, надо будет еще попытать мужичка. Он из интеллигенции, а эти деньги отдают быстрее. Но вечером по пьяни молодайку ударил ножом собственный муж, очень перспективный майор.

…А у них тогда с Семеном уже началась любовь сцепленных в боли и страхе пальцев, и ревность камнем так ударила ее в грудь, что до сих пор, оказывается, больно.

Как же она, старая карга, забыла, что и теперь где-то тут, рядом, может существовать бывшая Семенова жена, та, что легко заложила его во время оно, а потом в самый страшный миг начала войны отдала обреченным на смерть евреям Эмсам собственное дитя? И эти обреченные спасали недоношенную грудняшечку Мирру, рискуя потерять ее каждую минуту. Слава Богу, спасли. Вон какая замечательная женщина выросла, ученый медик, зовут на все симпозиумы мира. Муж ее, Рубен, лучший специалист по остеохондрозу… И в этот момент старуха забыла, почему стоит у закрытой двери, испугалась, что изгнана, а незнакомая девчонка сейчас уведет ее неизвестно куда. И она закричала, как кричат маленькие дети и раненые звери.

…Соня Арбелян ехала рожать к матери в Р. из Москвы. По этому поводу было много споров. Муж Сони был профессором в институте, курс не бросишь. А он хотел принимать дитя сам, как это стало хорошим тоном в последнее время, он уже знал, что будет мальчик, и слегка одурел от гордости. Сам он вырос в семье, где было пять девчонок и он, последыш, поэтому ловил себя на глупой детской радости, что после доченьки Анюты он может перегнать обожаемого отца. Ведь, можно сказать, на волосочке висела родовая фамилия. Их было двое мужчин в роду – отец и он, а теперь будет трое, тем более что будущий отец собирался удачно начатое дело продолжать и впредь, до большого количества Арбелянов, чтоб вечно, как Арарат, стоял на земле их род.

Он строго наказал теще Фриде дать телеграмму, когда все начнется. Он прилетит на самолете, хотя Соня их боится. Но он ей соврет, он скажет, что приехал поездом.

Соня лежала на полке, и большой живот ее спокойно покачивался под стук колес. Соне было хорошо и покойно, как всегда, когда она ехала к матери. Жаль, не дождалась бабушка. Но нечего Бога гневить, прожила, выполнив, как считала, главное дело жизни, – вырастила дочь сына Мирру. Мирра красавица и умница. Живет в Германии, муж сдувает с нее пылинки. Два красавца сына, Давид и Семен. Для Сони жизнь родных, как роман. Она знает, как с кулечком, с ребенком, ее мама Фрида, тетя и бабушка убегали от немцев, русских, а главное – не дай Бог – от знакомых. Они были то цыганками то беженцами из Молдавии, то спасшимися из разбомбленного эшелона. Они по глупости едва не попали под Сталинград, но вовремя сели на какую-то телегу и скрылись в Астраханской пойме, а потом с потоком людей, после разгрома немцев, осели в деревне близ Саратова. Там бабушка достала из ботинка кожаные корочки с документами, где было обозначено ее медицинское образование, и стала скрести и мыть крохотную больничку, куда ее радостно взял старик врач, практически задаром. Так в глуши и жили, пока не пришла пора идти Миррочке в школу.