Прощайте, воспоминания: сборник - [5]
Как пахуч сегодня воздух — он благоухает свежим сеном, этот острый, пряный запах — фосген!
А утро увидит горы трупов с перекошенными синими лицами и пеной на сведенных судорогой губах.
Штаб батальона разместился в подвале разрушенного дома, примерно в восьмистах ярдах от передовой. Здесь начинался крутой склон, за которым виднелись гребни холмов, черневшие на фоне озаренного луной неба. Там проходила передовая с наблюдательными пунктами, откуда позиции противника просматривались далеко вглубь. Брендон стоял на обочине дороги, возле того места, где раньше находились ворота какого-то предприятия, — судя по котлам и развороченному оборудованию, это был пивоваренный завод. На обочинах был аккуратно сложен штабелями кирпич и щебень, убранный с проезжей части дороги, — все, что осталось от разрушенных домов.
Брендону была далеко видна дорога — с одной стороны она исчезала на ничьей земле — и довольно большой участок фронта. Иногда он прохаживался взад и вперед, но чаще стоял, опершись на винтовку с примкнутым штыком, и любовался красотой ночи. Близилось утро, но луна и звезды горели еще ярко, окутывая зеленовато-голубое небо мягким сиянием. Ночь была тихая, только со стороны немецких позиций тянул слабый ветерок. Откуда-то доносилось громыхание повозок, направлявшихся в тыл, да отчетливое позвякивание лопат и кирок рабочей команды, возвращавшейся в свою часть. Артиллерия молчала. И вдруг все небо от края до края озарило пламя, воздух задрожал от воя и свиста снарядов, а там, на передовой, раздались тяжелые взрывы и взметнулись языки огня. От неожиданности и страха Брендон невольно попятился. Он подумал, что началась артиллерийская подготовка. Но за первым залпом не последовало второго, и тогда Брендон с ужасом понял: «Газовая атака, тысячи газовых снарядов!» Он бросился к сирене и дал сигнал: «Газы». Из подвалов выбегали офицеры и, стараясь перекричать вой сирены, спрашивали:
— В чем дело, Брендон? Что случилось?
— По-моему, это газовые снаряды! — кричал Брендон в ответ. — Они пустили газ по всей линии фронта!
Да, это было так. Над холмами повисло густое облако, оно медленно оседало, и в воздухе уже пахло фосгеном.
Полковник приказал немедленно надеть противогазы и поспешил на передовую. Три рабочие команды из батальона были застигнуты врасплох: люди не успели вовремя надеть газовые маски. Кроме того, многие солдаты были ранены осколками снарядов и тотчас же отравлены газами.
В суматохе Брендона забыли снять с поста, и он простоял на своем месте почти все утро. Мимо нескончаемой вереницей тянулись носилки, а на них — раненые, корчившиеся в мучительной агонии, обезумевшие люди, отчаянно, с пеной на губах ловившие ртом воздух, неподвижные тела, прикрытые одеялами. Проходя мимо Брендона, санитары выкрикивали имена тех, кто лежал на носилках.
Воспоминания о рассветах неотступно преследуют меня. Не о тех давних рассветах, когда я впервые увидел в прозрачной дали шпили Флоренции или лиловатые горы Равелло на фоне золотого неба; и не о тех рассветах, когда, оторвавшись от нежной возлюбленной, еще хмельной от желаний, еще ощущая поцелуи на губах и веках, я смотрел на серебристые крыши Лондона, залитые прохладными волнами света, и слушал чириканье первых воробьев в густой листве платанов.
Я помню тяжкое пробуждение зимой на сеновале во французской деревне, хмурые зимние звезды в просветах дырявой крыши, холодный блеск снега под первыми лучами солнца, обжигающий морозный воздух, иней от дыхания на одеяле.
Меня преследуют воспоминания о рассветах, мрачных или, словно в насмешку, прекрасных, встающих над хмурым полем, где строятся солдаты; о туманных весенних рассветах, которые я встречал в окопе, когда в смутных очертаниях проволочных заграждений мерещились мне фигуры ползущих немцев; о летних рассветах с их бездонно-синим небом, безмятежность которого казалась мне почти кощунственной в этом царстве страданий и горя.
Но есть среди них самый страшный, навсегда врезавшийся в память рассвет. Когда очертания окружающих предметов стали медленно выступать из темноты и мрак начал растворяться в мглистом утреннем свете, показались кучки людей с носилками; они медленно, неверными шагами, часто спотыкаясь, брели по разрушенной улице. Каждая группа на мгновение четко вырисовывалась на фоне посветлевшего на востоке неба: стальные каски, словно шлемы средневековых воинов, дула винтовок, торчащие за плечами, согнутые под тяжестью спины, носилки, на которых покачивается никому не нужный труп, прикрытый одеялом, и один из санитаров на ходу выкрикивает имя того, кто только вчера был человеком.
V
Последние месяцы войны казались каким-то диким сном. Почти каждую неделю приходили вести о победах и прорывах, но солдатам были теперь безразличны и успехи и поражения. То, что в тысяча девятьсот пятнадцатом или даже шестнадцатом году вызвало бы бурное ликование, теперь не возбуждало даже интереса. Война тянулась достаточно долго для того, чтобы все поняли ее бессмысленность. Страшное напряжение сил породило лишь безразличие.
Хотя на фронтах по-прежнему оставались огромные армии, яростные сражения первых лет войны уступили место мелким стычкам с арьергардами отступающего противника! Несмотря на то, что в этих стычках батальон терял не больше двух офицеров и семидесяти солдат, начальство после каждой такой «битвы» щедрой рукой раздавало награды. Брендон вспоминал те времена, когда борьба за окоп длиной в несколько сот ярдов стоила батальону половины личного состава и никто даже не помышлял о наградах.
Ричард Олдингтон – крупный английский писатель (1892-1962). В своем первом и лучшем романе «Смерть героя» (1929) Олдингтон подвергает резкой критике английское общество начала века, осуждает безумие и преступность войны.
В романе английского писателя повествуется о судьбе Энтони Кларендона, представителя «потерянного поколения». Произведение претендует на эпический размах, рамки его действия — 1900 — 1927 годы. Годы, страны, люди мелькают на пути «сентиментального паломничества» героя. Жизнеописание героя поделено на два периода: до и после войны. Между ними пролегает пропасть: Тони из Вайн-Хауза и Энтони, травмированный фронтом — люди разного душевного состояния, но не две разомкнутые половины…
Значительное место в творчестве известного английского писателя Ричарда Олдингтона занимают биографии знаменитых людей.В небольшой по объему книге, посвященной Стивенсону, Олдингтон как бы создает две биографии автора «Острова сокровищ» — биографию жизни и биографию творчества, убеждая читателя в том, что одно неотделимо от другого.
Леонард Краули быстро шел по Пикадилли, направляясь в свой клуб, и настроение у него было превосходное; он даже спрашивал себя, откуда это берутся люди, недовольные жизнью. Такой оптимизм объяснялся не только тем, что новый костюм сидел на нем безупречно, а июньское утро было мягким и теплым, но и тем, что жизнь вообще была к Краули в высшей степени благосклонна…
Роман Олдингтона «Дочь полковника» некогда считался одним из образцов скандальности, – но теперь, когда тема женской чувственности давным-давно уже утратила запретный флер, читатели и критики восхищаются искренностью этого произведения, реализмом и глубиной психологической достоверности.Мужчины погибли на войне, – так как же теперь быть молодым женщинам? Они не желают оставаться одинокими. Они хотят самых обычных вещей – детей, семью, постельных супружеских радостей. Но… общество, до сих пор живущее по викторианским законам, считает их бунтарками и едва ли не распутницами, клеймит и проклинает…
Лейтенанту Хендерсону было немного не по себе. Конечно, с одной стороны, неплохо остаться с основными силами, когда батальон уходит на передовую. Довольно приятная перемена после четырех месяцев перебросок: передовая, второй эшелон, резерв, отдых. Однако, если человека не посылают на передний край, похоже, что им недовольны. Не думает ли полковник, что он становится трусом? А, наплевать!..
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.