Прощайте, мама и папа - [7]

Я выразил свою благодарность Джо за все, что он сделал для моей матери. И он спросил: «Хотите оставить маску или позволите природе сделать свое дело?» Тогда я попросил убрать маску.

С собой у меня был карманный экземпляр Книги Экклезиаста. А в голове давно засела цитата из «Моби Дика»: «Самым честным из всех людей был Муж Скорбей, самой честной из всех книг была Книга притчей Соломоновых, и Экклезиаст — сталь, выкованная из страданий». Отправляясь в Вирджинию, я схватил его с полки, полагая, что выкованная из страданий сталь не помешает мне в моем путешествии. Я давно уже агностик, однако не достиг того уровня, чтобы читать «Бога как иллюзию» Ричарда Докинза у постели любимого человека.

Я громко читал старинный текст ничего не слышащей маме, но через некоторое время обратил внимание, что кто-то вошел в палату и остановился у изножия кровати. Он представился как доктор Такой-то-и-Такой-то и, покачав головой, как мне показалось, с искренней грустью, сказал: «Я просто не понимаю, как такое могло случиться». Потом он разразился речью на пять, шесть, семь минут, в деталях повествуя, что собой представляет сделанная маме операция и что в ней пошло не так. Записей я тогда не вел, так что не могу пересказать его монолог, однако он был в высшей степени профессиональный, будто доктор Такой-то-и-Такой-то объяснялся с коллегами. Единственное, что я мог тогда — это кивать головой и повторять: «Спасибо… спасибо… Я очень ценю все, что вы сделали для нее». Однако он все не уходил и продолжал поминутный отчет о проведенной операции, пока на минуте восьмой или девятой мне не пришло в голову, что он извиняется передо мной за то, что убил ее. Я пробормотал, мол, ничего, ведь она была уже немолодой женщиной, и ее жизнь все равно подходила к концу. Что бы ни произошло во время операции, это было предопределено свыше. Попытка хирургов была предпринята ради спасения ноги. Одна мысль о том, что моей элегантной, прелестной маме пришлось бы пережить сотню вмешательств, была выше моего понимания. Когда-то она полушутя сказала мне: «У меня самые красивые ноги среди наших знакомых». И это была правда — истинная правда. Однако мне очень хотелось выпроводить хирурга и остаться наедине с моей мамой.

Наконец, видимо исчерпав запас слов, он ушел. Я поблагодарил его еще раз. Когда я это пишу, «Таймс» сообщает на своей первой странице, что все больше и больше врачей приносят свои извинения за ошибки, и — знаете? — это повышает цену профессиональной некомпетентности. Наверное, самые прекрасные слова — это «прошу прощения».

Вновь мы остались одни, правда ненадолго, пока не явился еще один врач — забрать маску. Он сказал: «Может быть, вы не хотите присутствовать при этом». Правильно. Я не хотел. Поэтому вышел в коридор и стал ждать. Прошел до конца коридора. Звук, который слышен, когда снимают маску, — не тот звук, который хочется слышать. Но когда я вернулся в палату, там было тихо и покойно, если не считать писка и жужжания монитора. Я пригладил маме волосы и произнес, удивив самого себя: «Я прощаю тебя».

Это прозвучало… слишком бесцеремонно, самонадеянно даже для меня самого, — но я должен был это сказать. Она никогда не попросила бы у меня прощения, даже в экстремальной ситуации. Слишком моя мама была гордой. Лишь один или два раза, когда она в самом деле вела себя ужасно, она все же просила у меня прощения. Обычно мама становилась вызывающе дерзкой — великолепной, — ее словно черти несли. А вот Люси, моя мудрая Люси, установила правило — «не ложитесь в постель, не избавившись от злости». Вот и тогда, глядя на лежавшую на кровати маму, я не хотел, чтобы между нами стояла злоба, поэтому на ум мне и пришли неожиданные слова. Что ж, даже если она уже на небесах, все равно стоило это сказать. Правильно?

Удалив трубку, врач сказал: «Обычно это недолго». Я сел рядом с кроватью и стал смотреть на монитор, на разноцветные линии, цифры, отражавшие состояние ее дыхания, сердечный ритм и прочие показатели жизнедеятельности. Сердцебиение становилось реже, потом ускорилось, потом опять стало реже. Через несколько минут я понял, что мое внимание сфокусировано на мониторе. Я услышал, как она говорит мне, хотя это было полвека назад: «Ты собираешься целый день сидеть там и смотреть телевизор?» Стояло на редкость чудесное субботнее утро, а я прилип к ящику (ее слово), в котором Джонни Вайсмюллер согласно кивал головой, когда на удивление умная шимпанзе Чита объясняла ему, что Джейн захватили злые бельгийские охотники за бивнями примерно в трех четвертях мили на северо-запад от заброшенной шахты. Позднее я прочитал, что фиксация внимания на мониторе обычно происходит у людей, которые находятся рядом с умирающими. Мы становимся, и в смерти тоже, телезрителями.

Показатели дыхания и сердечного ритма понемногу замедлялись. И больше не убыстрялись. Я послал Люси эсэмэску: «Конец близок».

Незадолго до двух часов ночи пятнадцатого апреля монитор подтвердил, что дыхание остановилось. Однако сердце продолжало биться, если верить сигналам. Я бросился за сестрой. — «Все нормально, — сказала она, —