Прощайте, любимые - [27]

— Это не разговор — да, нет. Идемте вот сюда, в скверик, сядем на эту вот свободную скамью. Значит, она ничего не знает о ваших к ней чувствах?

— Знает, Людмила Петровна... Разрешите закурить?

— Курите себе. Господи, да что же это такое? Тебе признается в любви молодой человек, интересный, перспективный, а ты воротишь нос и останавливаешь свой выбор... Слушайте, как вас зовут?

— Сергей.

— Так она вас не любит, Сергей?

Сергей потерял уже всякий интерес к этому разговору. Если вначале он думал, что эта неожиданная встреча с женой Милявского принесет ему что-то новое, какие-то важные детали, что-то такое, что могло бы изменить отношения Милявского и Веры, то сейчас он убеждался, что Людмила Петровна сама толком ничего не знает и от этой растерянности начинает строить призрачные планы.

— А что, если вы скажете ей правду — Милявский больной человек — то у него подагра, то гипертония, то печень... Зачем ей идти в няньки к нему? Ведь он только перед молодежью петушится, хочет показать, что и он еще не обломок, а на самом деле...

Сергей встал, бросил в урну окурок.

— Знаете что, Людмила Петровна, разбирайтесь вы с ними сами. А я пойду...

— Куда же вы?

— У меня хватает своих забот. До свидания.

Глава седьмая ВИКТОР

Иван с Эдиком зашли в свое купе, заняли места у окна и долго смотрели на пробегающие мимо леса и перелески, поля и деревни, озера, реки и ручейки. Каждый думал о своем, находясь под впечатлением проводов на могилевском перроне.

— Слушай, — вдруг сказал Иван Эдику, — я проголодался, а ты?

— Я не очень. — Глупая привычка. Как только сажусь в поезд, хочется есть. Давай за компанию.

Иван открыл чемоданчик, достал завернутый в чистую холщовую тряпочку кусок сала, хлеб, вареные яйца. Все это он любовно раскладывал на столике, и Эдик вдруг почувствовал, что с удовольствием разделит компанию.

— Давай, как некогда на пасху, — сказал Иван. Он протянул одно яйцо Эдику. — Держи, посмотрим, чье крепче.

Эдик улыбнулся этой детской выходке Ивана, протянул в кулаке яйцо. Иван ударил.

— Опять мое слабее. И вот так всегда, всю жизнь. Ну, да ладно, не жалко, бери.

Они молча ели, как будто сговорившись не вспоминать встречу с Устином Адамовичем. Потом пришел проводник и предложил чаю. И хотя Эдик почти никогда дома чаю не пил, он не отказался от стаканчика.

Вечерело. Окно вагона потемнело, и в нем отразились и Эдик, и Иван, и лампочка, вспыхнувшая под потолком,

Взяли постели. Легли. И долго молчали, хотя каждый догадывался о том, что думает другой, но никому не хотелось начинать разговор первому. Ворочались с боку на бок. Вслушивались в размеренный стук вагонных колес, но уснуть не могли.

— Не спишь? — наконец заговорил Иван.

Эдик помолчал, раздумывая, откликаться или нет. Потом вздохнул: — Не сплю.

— Дурацкая привычка, — опять пожаловался Иван. — Сажусь в поезд, не могу заснуть.

— А я наоборот, — сказал Эдик. — Привык с отцом в поездках. Чуть только на паровоз — спишь себе, как дома.

— Слушай, Эдик, — заговорил наконец о самом главном Иван. — А когда ты узнал, что можешь сочинять стихи? Это что, от рождения?

— С детства я слышал стихи от отца, Понимаешь, он очень любил говорить в рифму, а Я, как пошел в школу, даже подшучивал над этими стишками.

— Значит, ты не любил их, так? — допытывался Иван,

— Нет, не то чтобы не любил, а просто считал каким-то чудачеством.

— А потом?

— А потом, когда я познакомился с поэзией классической, я понял, что настоящие стихи — это недосягаемая высота, а то, кто их умеет писать, люди необыкновенные.

— Значит, ты тоже необыкновенный? — тихо, без всякой издевки, спросил Иван.

— Да что ты, Ваня, — улыбнулся Эдик, — я просто ничтожество. Жалкий рифмоплет.

— Не верю я тебе, — опять как-то тихо и даже взволнованно сказал Иван. — Не верю. Потому что человек часто сам не знает, насколько важно то, что он делает. Я верю Устину Адамовичу. Он всю поэзию назубок знает.

— Он и сам пишет. Показывал мне минские газеты.

— Здорово! — вздохнул Иван. — Повезло тебе. С таким человеком встретился... Ну, прочитай что-нибудь, а? Еще ни разу не слышал, как живой поэт читает.

Эдик задумался, помолчал, а потом негромко, словно сообщая Ивану великую тайну, начал читать свои стихи про молодого токаря, который с удовольствием работает в родном цехе, на родном станке во имя общего блага, и концовка стихотворения, неожиданная, смелая, как-то сразу ошарашила Ивана:

Я знаю, если б шар земной

Ему в обточку дали,

Своею собственной рукой,

Как с этих вот деталей,

Он все б ненужное убрал,

Все язвы на планете.

И человек повсюду б стал

Прекрасно жить на свете.

Эдик молчал. Молчал и Иван, только колеса вагона постукивали на стыках.

— Я завидую тебе, — наконец сказал Иван. — Но что касается разговора на перроне — Устин Адамович не прав. Какая в наше время может быть поэзия в чистеньких перчаточках? Чепуха. Поэт-воин — вот кто должен быть нашим идеалом. Ты помнишь, в Отечественную войну 1812 года был храбрый партизан Давыдов? А помнишь в хрестоматиях его стихи? Так что авиация тебе не помеха.

— Я тоже так думаю, — согласился Эдик... В оргинструкторском отделе ЦК комсомола Белоруссии их предупредили, что мандатная комиссия будет заседать только после медицинской. И ребят направили в поликлинику.