Прощай, Терминатор! - [2]
В общем, с вездеходиком всё получалось классно, но болезненный жар всё ещё бился в моих горячих висках и грудь разрывал грохочущий порох кашля.
Держась за спинку кровати, я смотрел в окно, меня всё больше увлекала новая, придуманная мною игра: я зажмуривал глаза, потом открывал их, пытаясь обнаружить какие-нибудь изменения в том, что виделось мне из окна. А виделось не так уж и мало: угол сада, соседский сарай, накрытый брезентом старый «москвич» на кирпичах вместо колёс, забор, а за ним крыши разных домов и дач, железнодорожный мост над речкой и синь лесов. Изменения происходили совершенно неожиданно и волшебно. Ещё несколько секунд назад всё было как обычно, и вдруг появлялся на заборе кот или ползла через мост электричка. А то вдруг прямо на стекле я увидел новый морозный узор, которого раньше не замечал. Я увеличивал промежуток между открыванием глаз. Откуда-то взялся стоящий на воздухе человек с пилой. Это оказался рабочий в люльке подъёмника, он опиливал поломанные снегопадом ветви деревьев. Наконец я зажмурил глаза и принялся считать до тридцати семи. Не успел я досчитать до двадцати, как услышал крики каких-то ребят, громкий хохот и свист, рассекающий воздух, — звук, похожий на запуск хлопушки. Но ничего не бабахнуло. Голоса пронеслись и затихли. Мне ужасно хотелось посмотреть, что же там произошло, но всё же заставил себя досчитать до конца. Открыв глаза, я не заметил никаких перемен. Если не считать, что с веток яблонь кое-где осыпался снег, всё остальное было по-прежнему. Те же сугробы, дорожка, забор, те же ржавые бочки вверх дном под белыми шапками… Мне показалось, как в темноте между бочками что-то зашевелилось. Скоро я был потрясён увиденным: на снегу трепыхалась ворона с отрубленной лапой, похожая на раненого вождя индейцев. Припадая на обрубок, она сделала несколько шагов и встала, пятная снег кровью. На шее её была затянута проволока, за которую её, видно, и перекинули через наш забор. Тело её сотрясалось от дрожи, но клюв был гордо вздёрнут. Она замерзала. Судя по всему, это были её последние минуты в жизни. Ворона подёргивала головой, пытаясь освободиться от проволоки, но больше всего поражало то несгибаемое мужество, с которым она держалась, стараясь изо всех сил утвердиться прямо и не упасть, словно решила умереть только стоя. Трудно было смотреть на это, но ещё труднее было бы не смотреть… Я не знал, что делать, снял трубку и позвонил папе.
— Там ворона… — у меня не хватало слов.
— Так, — сказал он.
— У неё отрезана лапа, она умирает!
— Плохо дело.
— Мне жалко её!
— Чего же ты хочешь?
— Но я не могу её спасти!
— Почему?
— Я больной!
— С каких это пор болезнь была помехой добру? Не теряй времени, потом перезвонишь.
Так в моей жизни появилась ворона.
Выяснилось, что у неё к тому же перебито крыло. На культю наложили мазь и забинтовали. Ворона вела себя отстранённо, не оказывала сопротивления и даже не пыталась встать. Её поместили в большую коробку из-под телевизора, в которую до этого собирали мои игрушки. Все перевязки ворона переносила удивительно стойко, не размыкая век, наверное оттого, что не желала больше смотреть на ненавистное человечество. Мы как могли старались облегчить ей страдания: я помогал маме накладывать повязки, закапывать в клюв лекарство, а папа ломал голову над изобретением для неё протеза.
На третий день у вороны наконец приоткрылись веки, а я неожиданно быстро пошёл на поправку. Мне разрешили вставать и ходить по комнате, и теперь почти всё своё время я посвящал вороне. Она недоверчиво присматривалась к окружающей обстановке, но уже позволяла мне гладить себя по голове и трогать за клюв.
За обедом папа вдруг улыбнулся и сказал:
— Я придумал ей лапу.
Действительно, в тот же день наша ворона гордо расхаживала на протезе, отлично сработанном из старой алюминиевой вилки.
— Как я сразу не догадался! — смеялся папа.
И всем было радостно, включая ворону. Протез ей очень понравился, искусно загнутые зубья вилки были точной копией птичьей лапы. Она быстро научилась им пользоваться и часто чистила клювом свои алюминиевые когти. Теперь, когда у неё портилось настроение или надо было лишний раз обратить на себя внимание, она начинала стучать своей алюминиевой лапой по каким-нибудь металлическим или стеклянным предметам. Чаще всего она пользовалась для этого фарфоровой вазой для цветов и старинной металлической карандашницей, поднимая невыносимый перезвон во всём доме, но очень скоро стала звонить просто ради собственного удовольствия, прислушиваясь к монотонному, долгому звуку. Иногда её разбирало устраивать концерт среди ночи, так что папе приходилось вставать и накрывать хулиганку коробкой.
Ещё она умела угадывать спрятанные под колпачками шарики, но больше всего ей нравилось смотреться в мамино зеркальце. При этом она почему-то разводила крылья, вертела и покачивала головой… Это могло продолжаться часами.
— Нет, где ваши глаза? Вы посмотрите, вы обратите внимание! Ну и злые же языки у людей, а? Вот где краса-то писаная! Какие ещё слова тут нужны?! — говорила за неё мама.
Смеялись до слёз. Но ворона ни малейшим образом не смущалась.
