Прощай, грусть - [8]

Мне велено в кратчайшие сроки разучить Романс Моцарта ля бемоль мажор. Ставится эксперимент: есть ли шанс сделать из этой девочки, третьей по счету дочери, уже наконец великую пианистку? Судя по всему, Романс я выучила в срок, и воскресным вечером собравшееся в клубе население Прейлы взамен фильма получило концерт. Мой первый концерт. Романс Моцарта, инвенции Баха и прелюдии Скрябина. Скорее всего, в репертуаре наличествовало еще несколько произведений, но припомнить их нет мозговых ресурсов – видимо, уже тогда все они были срочным порядком откомандированы на заучивание текста.

Вот загадочным образом устроена память – я плохо запоминаю имена, города, похожие один на другой, содержание книг, не оказавших на меня никакого влияния, и названия произведений, чью мелодию я могу пропеть от начала до конца. Доходит до смешного: однажды на экзамене в Консерватории я не смогла назвать Пятую симфонию Шостаковича, хотя сев к инструменту, начала ее играть без единой ошибки. Только убедившись, что я действительно знаю музыку, экзаменатор отпустил меня восвояси.

Зато я неплохо запоминаю музыкальные тексты, фразы, сказанные кем-то много лет назад, с точностью до интонаций и междометий, запахи, которые приводят меня по длинной цепочке ассоциаций к тому событию или отрезку времени, о котором напоминает этот аромат. Собственно, именно эту особенность чувственной памяти блистательно описывает Пруст, отправляя в рот Марселя пирожное «Мадлен». Можно, конечно, сетовать на то, что логическая и аналитическая составляющие моего серого вещества, то есть левое полушарие, работают из рук вон, но я предпочитаю благодарить правое за то, что имеется в наличии: эмоциональную и интонационную память.

Видимо, мой первый концерт имел нешуточный успех, потому что по приезде в Вильнюс отец занялся срочной организацией второго – в Большом зале Вильнюсской консерватории.

Выйдя на сцену, я поняла, что тут, знаете ли, не киноклуб поселка Прейла. В зале сидели самые что ни на есть настоящие музыканты, профессора и доценты и с изумлением взирали на шестилетнюю пигалицу, бодро выскочившую на сцену в шортиках и маечке! Пигалица играла все тот же Романс Моцарта и прелюдии Скрябина.

Публика, недолго думая, разразилась горячими аплодисментами. Мне кажется, что профессора так до конца концерта и не определились, как к этому относиться: как к проявлению способностей или как к цирковому номеру. Так и я, бывает, слушая иного музыканта, тщетно пытаюсь определить – то ли этот человек гений и его искусство выходит за рамки моего понимания, то ли он большой аферист от музыки, умеющий блистательно запудрить не только уши, но и мозги. Впрочем, одна эта способность уже свидетельствует о большом даровании.

С тех пор на мою мельницу вода полилась рекой. Вернувшись в Москву, я приступила к серьезным занятиям. Отец договорился о частных уроках с педагогами ЦМШ. Кажется, пару месяцев я занималась с Ниной Макаровой, затем столько же с Тамарой Колосс. Само собой, в ЦМШ я поступила.

Об этом – далее.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЦМШ проживала в старом московском дворике за ГИТИСом. Большая кирпичная стена двора, увитая зеленью и напоминавшая катакомбы, парадный вход.

Внутри все оказалось неожиданно интересно – девочка справа на линейке, всем своим видом говорившая: «Меня зовут Света!» (Светой она и оказалась), большой светлый зал, дружелюбные классы и учительница Белла Гайковна Хачатрян. Ее имя, как и сама Белла Гайковна, вызывали у нас, первоклассников, живейший интерес – было непонятно, специально ли она придумала себе такое отчество или кто-то над ней подшутил.

В моем классе хватало экзотических фамилий, не говоря уже о явном превосходстве соучеников, чьи родители трудились в оркестре Евгения Светланова и большую часть жизни проводили в зарубежных гастролях. Выражалось превосходство в изумительных наклейках, выполненных набивным шрифтом, превращавших обычные учебники в книги из другой, блистательной жизни, в заграничных пеналах, ластиках и линейках, в бутербродах, которые дети доставали из хрустящих пакетиков на большой перемене. Многие приносили мандарины, и Белла Гайковна учила нас, помимо прочего, заваривать кожуру с чаем, вследствие чего в классе стоял незабываемый аромат, который сводил меня с ума.

Вскоре после начала учебного года отец забрал меня жить к себе, и я, разом лишенная маминых сырников и кашек, иногда теряла сознание от голода. У Олега Евгеньевича было своеобразное представление о питании, ввиду чего мой завтрак мог состоять из стакана яблочного уксуса, наполовину разбавленного водой (это считалось крайне полезным) пяти таблеток «Ревита» и двадцати таблеток аскорбинки. Обед из куска засохшего сыра с ложкой меда – оба этих продукта, как назло, я люто ненавидела, иногда куска полусырого антрекота. (В дальнейшем откорм полусырыми антрекотами приобрел ритуальный, почти первобытный характер – поймав кусок мяса с шипящей сковородки и впившись в него зубами, я возвращалась к роялю, почти рыча.) Ужин предусматривался далеко не всегда, и им запросто мог быть стакан кефира или буквально корочка хлеба. На еду отводилось две-три минуты: все, что я успевала заглотить за это время, и было моим рационом. В ресторанах, правда, мне кое-что перепадало (о, знаменитая красная капуста в ресторане Дома кино!), благодаря чему эти богемные вылазки я внутренне приветствовала. Дома иногда запекалась утка – продукт, не востребованный массами ввиду малого количества мяса, – на прилавке советской стекляшки после «выброса» кур, расхватываемых в полчаса, всегда оставались синие тощие утконосы. Это был настоящий праздник, и мы с братом Олегом с замиранием сердца следили за разделкой утки. Картина напоминала выдачу тюремной пайки, только я была в привилегированной камере – брата кормили еще меньше, чем меня, потому что из него делали чемпиона Москвы по боксу, и он должен был стойко переносить лишения всяческого толка, в том числе гастрономические. However, back to music.