Прощай, Грушовка! - [54]

— Витя, что с тобой?

— Сейчас… пройдет… Сейчас…

Он сделал шаг, раскинул руки и упал лицом на землю.

Я еще ничего не понимала, наклонилась над ним, взяла за плечо и повернула, собираясь сказать ему: «Как же ты так споткнулся, Витенька, мой старший брат? Ты же не падал, ты крепко стоял на ногах».

Думала, я засмеюсь сейчас, и он засмеется вместе со мной…

И я поняла. Словно сто молний и гром всей земли сразу обрушились на меня…

Нет, я не только вспоминала, я заново переживала все тысяча сто дней фашистской оккупации Минска, бесконечно долгих, голодных, холодных дней и ночей и бесконечно тревожных. Поэтому, бывало, услышу за стеной смех своих сыновей и какое-то время не могу понять, почему они смеются. Разве можно? Ведь только что арестовали Витю.

Ночью опять, как тридцать лет назад, я просыпалась от гула самолетов и все ждала: вот-вот завоют, падая, бомбы…

Память… Она, как молния, высвечивала события, казалось, ушедшие безвозвратно. В то время, когда я жила ими, не думалось, что западут они в тайники души, притаятся и будут лежать там долгие годы, пока память не выхватит их оттуда.

… Морозный зимний день. Фашисты ведут меня, арестованную, к машине. Я бросаю последний, прощальный взгляд на улицу. Длинная, пустынная Грушовская, и только одинокая фигура подростка удаляется от нас. Он оглядывается, видит меня и прячется за дом.

Я гоню от себя воспоминания. Нет, не так было. Это мне теперь так представляется. И все же никак не могу отделаться от мысли, что было именно так. Ко мне возвращается то мгновенное ощущение: «Оглянулся. Увидел меня или нет? Может, знакомый?»

Мысль возникла и тут же исчезла. Я даже не успела ее осознать.

Она возникла подсознательно и пропала навсегда.

Нет, почти навсегда.

Так кто же это был?

Снова и снова сквозь годы я вглядываюсь, будто в сумрак, в прошлое.

Я уже не сомневаюсь: в машине вместе с фашистами сидел еще кто-то. Потому что, проверив мой аусвайс, убедившись, что я действительно сестра Вити, один фашист вышел за калитку, подошел к машине, подошел, чтобы выпустить того, кто там сидел. И сразу же вернулся в дом за мной.

Я перебираю в памяти имена моих друзей, знакомых. Стараюсь спокойно вспомнить всех. До единого.

Начало февраля сорок четвертого года…

Славка в лесу. Когда мы уехали из поселка, он уже был в партизанах. Он не мог знать, где мы живем. И записку, которая была поводом для ареста Вити, Славка прислал из леса. Об этом мы узнали потом. И в записке наш адрес не был назван.

Толи уже не было в живых. Тогда мы еще не знали, что он погиб в начале февраля. Теперь я знаю: его уже не было.

Володя тоже находился в лесу. Может, он пришел и его поймали? Но Володю не отпустили бы. К тому же Володя высокий, его за подростка не примешь. Скорее, за взрослого.

А тот, кто торопливо шел и оглянулся, был среднего роста, подросток.

Я не сказала фашистам нашего адреса. Они сами знали его. Кому еще был известен наш адрес? Кто был в это время в городе?

Только Элик. Значит, в машине сидел Элик?..

После того как привел к Полозовым фашистских приспешников, он оправдывался: «К нему в дом проникли провокаторы».

Как бы он стал оправдываться теперь?

Испугался, что арестуют? За что? Ребята были знакомы, работали вместе. Так в этом нет вины.

Значит, Элик был трусом, и трусость обернулась предательством.

Стало быть, Мстислав Афанасьевич прав, назвав Элика предателем. И Славка старался убедить меня в этом. А я не соглашалась.

Почему тогда, в сорок четвертом, я не подумала об Элике? И не поставила его рядом с тем подростком? И вообще забыла, забыла начисто, что кого-то видела, когда меня арестовывали.

Теперь я понимаю: предшествующие и последующие впечатления, лавиной придавившие меня, вытеснили из детской памяти этот мгновенный эпизод. Тогда я просто не придала ему значения.

Почему я тогда не обратила на это внимания? Почему я на многое тогда не обращала внимания? Не было времени оглядеться. Не было опыта. Это теперь я понимаю: в жизни нет мелочей, все важно. И если человек обронил слово, которое не следовало говорить, сделал с умыслом или нечаянно то, чего не нужно было делать, хоть чуть-чуть в душе его непременно надломится что-то очень важное. Это приведет потом к большой беде и самого человека, и тех, кто рядом с ним.

Теперь я уверена, Витя догадывался: в машине, которая ползла за мной по заснеженной улице, сидел Элик, он показал меня фашистам и назвал наш адрес. Его отпустили.

А если б не назвал? Что могло тогда произойти? Он мог бы сказать:

«Михалевичи переехали на другую квартиру. Куда — не знаю. Адрес должен быть на работе».

Поехали бы фашисты по тому адресу, а нас нет. А Элик здесь ни при чем. Его все равно отпустили бы. Если он не знает, где живет преступник, значит, в глазах фашистов он вне подозрений.

На работу Витя должен был идти только на следующий день, он отдыхал после ночной смены. Элик успел бы предупредить его.

Все могло быть по-другому.

Витя убежал бы, и мы вместе с ним. Витя знал, где находится партизанский отряд, ему известны были пароли.

Все могло быть по-другому.

В комнате стало душно, мне не хватало воздуха.

Я подошла к окну, распахнула его. Вместе с утренним ветром в комнату ворвался шум города: гудят, торопятся труженики-троллейбусы, автобусы, шуршат шинами по асфальту легковые машины. Город проснулся, чтобы начать новый трудовой день. Передо мной чистое небо — ни тучки, ни облачка. Утренний ветер легкий и свежий.