Прощай, Ариана Ваэджа! - [78]

— Да не зовет он нас никуда! А вершитель правосудия — это потому, что его имя так переводится: верность, клятва, согласие, договор… Перебиваешь меня и не даешь сказать! Какая ж мысль витала?

Вера сосредоточенно посмотрела на спиритические премудрости и словно прочитала на них ответ:

— О, да! А если Митра у Колчака — имя нарицательное? Может, дух генерала говорит не о боге, а о каком-то проступке людей из моего окружения, а может, и моем… о нарушении… клятвы?

— Не знаю… — Лиза смущенно отвела глаза в сторону.

И этот скользкий взгляд еще раз подтолкнул Веру к мысли: «Да, скорее, так и было — Павел ушел от меня именно тогда, когда она собиралась ко мне. Вот и встретились… Боже! Опять я об этом!»

— Лизачка (Господи, и что же я так сладко ее после этого называю?)… Да ты не переживай! Это же просто… гадание! — Вера взяла в руки блюдце и покрутила его на пальце. — Вот видишь? А сейчас я его положу на твою говорящую доску и посмотрю, что такого умного она скажет?

Подруга в ответ улыбнулась:

— Ладно… я и не переживаю… Все идет так, как идет…

* * *

Такой феерии она еще никогда не видела! Это походило на театральное представление, нет, скорее, даже — на оперу, там гораздо больше света и красок! Лучи прожекторов неистово били по подмосткам, разбегались в разные стороны, а потом снова соединялись, как заждавшиеся встречи влюбленные. Сливались воедино в страстном поцелуе, а затем, словно устав от обязательств, резко отталкивали партнера и устремлялись на свободу. Юные розовые лучи на глазах краснели, достигая жгуче-бордового бархата, затем начинали чернеть. Веселились посреди сцены голубыми всполохами и тут же превращались в темно-синее облако, нависшее над потолком. Струились тонкими зелеными побегами молодой поросли и — вырастали в тяжелые шапки вековых деревьев, вытянувших из-под земли свои корявые корни…

А оркестр? О! Он не просто играл — а вонзался своими смычками скрипок в самую глубину души! Но сначала эти звуки нежно гладили открытые запястья, играя широким браслетом из слоновой кости, затем незаметно стекали по плечам в декольте, отчего по спине и рукам пробегали мурашки. И, только насладившись холмистой неровностью женской груди, останавливались в своем беге у сердца, заставляя его биться еще более учащенно.

На сцене танцевала балерина. Одна! В белом платье, очень похожем на то, королевское — матовое, в котором Вера… ну, в тот день, в день «Весны священной»… у Павла… Тонкий бархат, обволакивающий фигурку танцовщицы во время ее ритмичных движений, как губка впитывал разноцветные лучи прожекторов и казался то ярко-зеленым, а то — пунцовым! Легкие, кокетливые па перемежались с резкими, надрывными. Затем замирали в самой неожиданной позе, снова покоряли пластикой и снова пускались в смертельную пляску. А как еще можно назвать танец жертвы Богу Солнца?

Балерина резко остановилась и развернулась лицом к Вере. Боже! Так это — ее, Верино лицо! Как в зеркале! Разве что… А что их отличает? Ах, да! Лицо актрисы густо покрыто гримом, и потому кажется более выразительным.

Высокий переливчатый тон скрипки уступил место гораздо низкому, добавляя экспрессии — начали свою партию духовые и ударные. И тогда по голове прошлись молоточки, забивая невидимые гвоздики в мозги. Вот тебе! Вот тебе! За то, что воскрешала в доме Павла всю языческую Русь — ее природу и игрища предков, охваченных инстинктом продолжения рода! За то, что после «Поцелуя Земли» ради жизни, весеннего ее обновления так легко поддалась неукрощенной стихии и, доведя себя до предела исступления, пустилась в «Великую священную пляску» — с динамикой и ритмом, не меняющимся со времен первобытно-общинного строя!

Лучи прожектора устремились вверх, и Вера увидела вместо потолка… темно-синее небо, а на нем — золотую двухколесную колесницу, запряженную четверкой коней. Круглолицый мужчина с небольшой бородкой и в светлом платье чуть ниже колен, из-под которого выглядывали легкие красные сафьяновые сапоги, потянул за узду и квадрига остановилась. На Веру смотрели темно-коричневые, почти черные — глаза, во внешних уголках которых собрались лучики-морщинки. Человек улыбался.

— Кто ты? — выдохнула она, испытывая боль от продолжающихся вбиваться в мозги гвоздей.

— Ты меня отлично знаешь! — ответил незнакомец. — И даже недавно вспоминала… Я — Митра!

— Митра? — Вера замолчала, раздумывая, как же технично спросить его, чтобы не обиделся, если что не так. — А какой именно? Из иранской мифологии?

— Нет! — рассмеялся он. — Я родился еще раньше. И знаешь где?

Вера молчала. Она была в замешательстве. Вот сейчас скажет слово — да опять попадет впросак.

— На Южном Урале! — отчетливо произнес он, и этот громовой голос перебил все самые громкие звуки, извергавшиеся из оркестровой ямы. — Ты веришь мне? Я — индоарийское божество! И только позже пришлось мне раздвоиться… Спросишь, почему? Меня хотели видеть и в персидской Авесте, и в индийской Ригведе…

— А я однажды заметила тебя на одной фреске с сасанидским царем Шапурой Вторым и самим Ахурой-Маздой…

— Знаю, что преподаешь восточные языки… Многое о тебе знаю, — задумчиво произнес он, проигнорировав ее хвастовство по поводу увиденного где-то изображения самого авестийского Творца.