Прощание с осенью - [136]

На следующий день он проснулся легким и веселым — ему улыбнулась смерть в кокаиновом восхищении миром. И снова после отбывания обязательных верандных часов он направился к Хлюсям. Ясь ждал его, пьяный с раннего утра, и сразу протянул руку за убийственным порошком. В десять они прошли через Быстрый Переход на люптовскую сторону, как когда-то.

Информация

Атаназий купил только две литровые бутылки водки, немного консервов и маленькую бутылочку «магги». Кроме того, у него был котелок для чая, заварка и сахар.

Когда, чуть ли не на брюхе ползя, они продрались сквозь лес у подножия перевала, где-то около двух ночи началась стрельба по всей линии. Одна из пуль просвистела над головой Атаназия и со стуком (словно гигантский дятел долбанул дерево) засела рядом в стволе. Стреляли вслепую. И здесь повезло Тазе, как со слоном, тигром и Саетаном Темпе. Через час они были уже на перевале. Тут на Яся нашло кокаиновое красноречие, и он едва полз с безумным сердцебиением. Обалдели бы старики-«сказители», когда бы услышали, что нес этот выродок, их потомок...

— Тока глядите, шоб эти вас не сцапали, — говорил он с серьезностью знатока, когда они вышли на перевал и бросили взгляд на спящие в синем сумраке люптовские долины.

Светало. Перед Ясем было еще около двенадцати часов ожидания, потому что в ясный день он не отважился бы пройти через лесной кордон. Они попрощались на южной стороне гребня. Ясь не спрашивал ни о чем, он был своего рода джентльменом.

— Ну, до свиданьица, до субботы. Вертайтеся во здравии, дак ишшо мне дадите трохи того наркутика. Уж оченно приятная штука. Э, дайте-кось и щас, на дорожку, — жалобно попросил Ясь.

Атаназий дал ему грамма два. «Сорок должно хватить», — сладострастно усмехнулся он и стал осторожно, бесшумно сходить по траве к поросшей девственным лесом долине Тихой.

Ясь остался под скалой и смотрел. Удивительные вещи происходили с ним под влиянием белого порошка. Ягна, Логойский, революция, хохоловское восстание, перебитая падающим деревом нога и вся вообще жизнь колбасилась у него в голове чудным хаосом. И была в этом жестокая тоска по чему-то такому, чего никогда не будет, чему-то абсолютно недосягаемому, но что, однако, неизвестно как, но происходило вот прямо сейчас, здесь, на Быстром Переходе, в его голове и «во всем мире». Теперь ему казалось, что он понял свою «глупую» Ягну и все остальное. Теперь он сможет разговаривать с ней. Ему вдруг вспомнилась их первая любовь на Иваницкой Хале, над которой возвышался диковинный Ямбуровый Бобровец — никто не знал, что такое «ямбур». Но теперь слово это стало для Яся символом всей странности того, что он переживал, — до него вдруг дошло несуществующее значение этого «понятия», которое завораживало его с самого детства. И вдруг он затянул дикую импровизацию с новыми словами на известную гуральскую мелодию (пару дней назад в столице, на вечере в честь подгальских депутатов-нивелистов, играли вариации Препудреха на ту же тему):

З ямбура кораблик, и з ямбура всыцко,

Тока не з ямбура моей Ягны цыцка!

Ямбуровы девки ежели б вы были,

То бы вы з ямбура хуицки любили!.. Эййоп!!

Впервые он почувствовал себя кем-то более значительным, чем его «дурочка» Ягна, которая нравилась ему именно своим странным помешательством, хоть в этом он себе и не признавался.

Атаназий огляделся. На фоне розовеющего неба он еще видел силуэт Яся, жестикулирующего в диком возбуждении. «Еще накликает на меня люптовских пограничников», — подумал он. Махнул рукой Ясю, который приветственно подбросил шляпу. Его песнь — вот последние звуки, долетевшие до него с той стороны, слов он уже не слышал. Вздохнул, только когда добрался до леса у Верхтихи. Теперь он мог больше не бояться ничего, потому что пограничники в это время редко заходили в глубь гор. Восходящее солнце заливало мягким оранжевым светом поросшие травой вершины напротив: еле слышный шум порядком иссушенных жарой потоков доносился будто с того света. Он шел почти бездумно веселый и к полудню был уже в нижней части Долины Обломков. Кашель совсем прошел, и он чувствовал себя прекрасно. Лишь близость смерти придавала ему эту силу. От мысли о возвращении к жизни там, в долинах, его охватывал ужас и безграничная скука. Ему виделась эта ненасытная садистка Геля в какой-нибудь польской «czerezwyczajkie», истязающая (может, даже в кокаиновом угаре?) недостаточно трудолюбивых и недостаточно покорных представителей прежнего строя. Он представлял ее любовницей товарища Темпе или какого-то невообразимо страшного еврея, перед которым заочно испытывал суеверный страх. Он мало ошибался в своих предположениях, потому что вот уже месяц, как нечто такое уже произошло и постоянно набирало силу. Но какое дело было Атаназию до всего этого, он шел к окончательному освобождению — если не можешь красиво жить, сумей по крайней мере красиво уйти из жизни (кто это сказал?) — веселый, он шел на смерть, как на редут. Наконец он не ощущал никакого несоответствия между тем, кем ему предстояло стать — добродушным, ясным, без следа отчаяния, без печали, без угрызений совести, и собой, потому что никого он здесь не оставлял. Может, бедная Гиня немного поплачет, может, Геля на мгновение, между одной пыткой и другой, проникнется сантиментом к индийским воспоминаниям — в последнем своем культе единственного реального божества — общества, но страдать на самом деле никто не будет. Логойский — этот может (Атаназий подумал о нем с благодарностью), но, к счастью для него, он больше не был собой, жил в придуманном мире — мистический бродяга à la manière russe — может, сейчас в нем на самом деле взыграла кровь матери, в девичестве княгини Угмаловой-Чемеринской. Интересно же было Атаназию только, что поделывает Препудрех (под влиянием размышлений об успехе Азика тот стал для Атаназия своего рода загадочным мифом), и самое важное: помирятся они с Гелей или нет? Но об этом, как и о многих других вещах, не суждено было узнать Атаназию. Порой ему становилось жалко сожженного товарищем Темпе «сочиненьица», впрочем, не так чтобы слишком.