Прощание с осенью - [101]

— Да, хорошо. Возможно, величие как раз состоит в том, чтобы быть тем, кем следует быть, в данных обстоятельствах, в том, чтобы все заняло свое место...

— И это, и это тоже, — шептала Геля, лаская его распаленным влажным ртом по губам и нежно перемещая руку туда, где напрягся пока еще не познавший ни одной метафизической глубины то ли директор, то ли диктатор всего этого глупого фарса. Как громадный полип, затаившийся в ожидании проплывающих мимо морских созданий, он, кровавый и голодный, охотился на мысли, летавшие вокруг него, как комары вокруг горящей свечи, чтобы потом, равнодушный и обрякший, отбросить целого человека как ненужный придаток. И им казалось, что в этом заключены какие-то высшие ценности, способные оправдать обычное вульгарное преступление! А может, они были правы? Может, только точка зрения изменялась? Но что оставалось постоянным во всем этом? Почему они обязаны были только вместе?.. Потому что друг для друга всегда оставались двумя пустотами, которых ничто не могло заполнить. Этот цинизм, включенный в высшее напряжение чувств — отвращения или нет, без разницы — усиливал зловещее очарование половой действительности вплоть до невозможности выдержать. «Но почему в основе должно было быть именно это? Может, только у таких типов, как он, у которых, кроме этого, больше нет ничего, для которых это, как для женщин, является единственным смыслом жизни. Почему должна была быть эта проклятая вторая сторона с гениталиями, ртом, ногами, со всем этим аппаратом грязных (даже у самых чистых людей) телесных отростков, обглодков, потрохов, почему всего этого нельзя было получить вне жизни, той самой отвратительной жизни, о которой говорят проститутки, знатоки человеческих гадостей, хлыщи на танцульках и натуралистические актеры — кто там еще? Там, вне жизни, было только искусство. И как раз там, именно в том мире находился музицирующий Зезя. Но мог ли завидовать ему Атаназий? И не был ли именно Зезя и все люди искусства, разве не были они всего лишь определенным видом жизненных кастратов с „вытесненными функциями“, разве не брали они всё резиновыми перчатками, метафизическими презервативами, а то и железными латами со стеганой подкладкой, которыми они окончательно отгораживались от реальности. Да, возможно, что это именно я с ней, этот созерцающий импродуктив, а не художник (о женщинах вообще я не думаю, ибо существует лишь одна ОНА, которая что-то понимает), высасываю самую квинтэссенцию непосредственного переживания».

— Стало быть, сегодня, — шепнула Геля.

Атаназий убежал из гостиной и вышел во двор. Жаркий вихрь дул ему прямо в лицо, вырываясь из черной бездны гор как дыхание какого-то жутко большого живого существа. Остатки снега фосфорически белели в мерцании уходящего за горные валы бледного серпа. Звезды беспокойно мигали. «Почему самые большие чувства, самые глубокие изменения духа всегда связаны с поисками соответствующего места для этой отвратительной колбасы? — с отчаянием подумал Атаназий. — Причем не только у меня, но и у великих мира сего. Уноситься туда, в лишенном пола образе, на этом вале облаков, что вперемешку с горными вершинами, быть этим единством в метафизическом смысле, а не иллюзией разъяренных тел. Супружество в его современной форме должно исчезнуть. На фоне механизации труда и развития спорта эротизм вообще отомрет или дойдет до того уровня, на котором он находится в настоящее время у очень примитивных слоев. Перед лицом неизбежности специализации детей уже на второй месяц от рождения будут забирать от матерей, исследовать и сортировать. А у матерей будет больше времени на те занятия, которые они будут постепенно отбирать у мужчин». Подумав это, он обернулся.

Вилла светилась почти всеми окнами. В перерывах между порывами вихря слышался безумный грохот ненасытимого формой Зези по несчастному инструменту. Употребляя безумно редкий наркотик [чистый оригинальный апотрансформин Мерка (C₃₈H₁₈O₃₅N₈₅)], он быстро приближался к последней фазе своего безумия. Апотрансформисты (их можно пересчитать по пальцам) считали кокаинистов последними голодранцами. И не мудрено: грамм этой «благороднейшей гадости» стоил столько же, сколько приличное поместье. А Зезя не угощал никого из принципа. Он существовал только в музыке. Жизнь сама по себе отчалила от него, хоть он и волочился по инерции за какими-то девчонками. Известный во всем мире, богатый, словно какой американский набоб, глухой к мольбам бедных и больных, покровитель всех искусств, первый после князя Броукенбриджа светский франт медленно кончался: его личность, абсолютно развинченная, замкнулась в чуждом мире, который постоянно сужался и порой оказывался лишь узкой щелкой, за которой зияло чернотой Абсолютное Небытие. Все наслаждения мира были, собственно говоря, уже вне его. Он жил как узник, приговоренный к смерти, и теперь только бесстрашно смотрел на надвигавшееся отовсюду безумие. Не было сферы, которая не была бы искривлена, но все пока держалось каким-то непостижимым чудом: я еще не излился до конца, как он говорил. Люди, как привидения прошлого, перемещались в этом его вымершем мире, будучи не в состоянии поймать ни одного контакта с этим странным живым трупом, через который из Бесконечности текла вечная гармония бытия, выраженная в конструкциях жутких диссонансов. На этом и основывалось то неимоверное впечатление, которое он производил на других. Геля еще долго слушала его музыку, а когда он закончил и проглотил, вставая из-за фортепиано, какую-то пилюлю, легко погладила его по голове.