Прорыв. Боевое задание - [10]

Было прохладно. Липы замерли в тревожном ожидании, а над ними густело небо и зажигались первые звезды.

Григорий ни о чем не спрашивал Игонина. Ему все рассказал Тюрин. Да и слышал сам сухой беспощадный щелчок выстрела — за парком был глухой ров, заросший крапивой.

— Вот какое дело, — наконец проговорил Игонин, поворачиваясь лицом к Андрееву. — Ведь знаю, что тот гад был, отпетый мерзавец — золотые зубы у живых выдергивал, а на душе пакостно, никогда еще так не было. Упал он на землю, обхватил мои ноги и чего-то лепечет. Думаю, лучше бы он в меня стрелял, чтоб я его, падлу, вооруженного прикончил, чем так-то. Ты слушаешь меня, Гришуха?

— Слушаю.

— Когда поймали, я б его руками разорвал, такая во мне злость клокотала, ей-богу. А тут к горлу тошнота подступила. А Семен вообще струсил.

— Не все такие крепкие, как ты, — возразил Григорий. — Я б тоже, пожалуй, испугался.

— А Семен струсил, — упрямо повторил Петро. — И губы затряслись, и посинели, как от холода...

— Давай лучше о другом, — попросил Григорий.

— Давай, коли хошь. Ты где был, когда мы пришли? На часах другой стоял.

— Понимаешь, бродил, бродил по дворцу и попал в библиотеку. Случайно наткнулся.

— Случайно, — усмехнулся Петро. — Да у тебя на книги прямо нюх какой-то. Никто не напал, а ты наткнулся.

Днем сменился с поста, но отдыхать не хотелось, вот и пошел вдоль коридора, а в самом конце заглянул в комнату, довольно просторную, с одним окном и заставленную стеллажами до самого потолка. Книг на стеллажах не было, большая часть их исчезла, а оставшиеся свалили грудой в углу. У Григория глаза от волнения загорелись: богатство же! Забыл обо всем на свете и принялся просматривать книги. В них набилось порядочно пыли, которая лезла в нос, в глаза, в рот. Все время тянуло чихать.

Книги попадались всякие, чаще на непонятных языках. Андреев, как ребенок, обрадовался, когда наткнулся на «Железный поток» и «Дон-Кихота» московского издания. Свои, родные, и он уже знал, что ни за что не расстанется с ними. Только куда их деть? Подумал, оглядел себя: куда бы? Чудак, и гадать долго нечего — конечно же, в противогазную сумку. Достал противогаз, а чтоб его кто-нибудь не обнаружил ненароком, заложил плотно книгами. В освободившуюся сумку упрятал книги. Сейчас терзался: рассказать Игонину или не надо? Невелика тайна. Да и Петро умеет держать язык за зубами. Подвинув сумку поближе, тихо сказал:

— Смотри, что я нашел.

— Это? — Петро пощупал сумку рукой. — Книги? Погоди, а противогаз?

— Выбросил.

— Эх, нет на тебя Берегового, не худом будь он помянут. Ну на какой дьявол они тебе нужны? Когда же ты будешь читать?

— Сегодня сменился и целых четыре часа болтался. Вот и буду читать.

Григорий почувствовал вдруг на своем лбу шершавую ладонь Игонина. Петро сварливо спросил:

— У тебя, часом, голова не болит? Люди воевать собрались, соображаешь — воевать, а ты книжечками балуешься! Тебе бы в куклы играть, понятно?

— Ты чего злишься? Я тебе как другу...

— Я не злюсь. Я еще только буду злиться. Тут, понимаешь, на сердце котята скребутся, а ему хоть бы что! Я только что человека расстрелял, душу мутит, а он «Дон-Кихота» собрался читать. А?

— Не ожидал я от тебя такой истерики, — сказал Григорий, до конца выслушав Игонина. — Я понимаю, конечно, но на меня зря набросился. Ты думаешь, если война, так о ней только и думать надо?

— Пожалуйста, мечтай о синеглазой, — усмехнулся Петро, — вздыхай на звезды — их вон какая прорва! Ладно, Гришуха, давай не будем, обнимайся ты со своим «Дон-Кихотом», черт с тобой. Не хочу я больше ни о чем думать, а хочу спать. Ауфвидерзеен!

Петро повернулся на другой бок и замолк. Тюрин уже посапывал. А Григорий еще долго не мог заснуть.

2

Утром у железных ажурных ворот особняка остановилась черная «эмка». Из кабины вывалился грузный военный, выпрямился во весь свой богатырский рост. Игонин, стоявший на часах, по матерчатой красной звездочке на левом рукаве и по «шпалам» рубинового цвета в петлицах определил в военном батальонного комиссара. Выглядел он усталым: веки воспалены до красноты, давно не бритая щетина, наполовину седая, делала лицо серым. Батальонный комиссар стряхнул с гимнастерки пыль, расправил складки под ремнем и направился к воротам удивительно свободным, упругим и легким для солидной комплекции и возраста шагом.

Игонин загородил ему дорогу:

— Нельзя, товарищ комиссар!

Тот шел глубоко задумавшись. Окрик часового вернул его к действительности. Остановился, взглянул на Игонина добрыми усталыми глазами и ответил насмешливо, совсем не по-военному:

— Ага, стою! А дальше?

— Не положено пускать, товарищ комиссар.

— Не положено так не положено. Зови караульного начальника. Я подожду.

Батальонный комиссар закурил. Внимание его привлекла девочка лет двенадцати, которая с трудом несла на руках маленького братишку и опасливо оглядывалась по сторонам: боялась. От жалости к ней у комиссара засосало под ложечкой. Всем на войне плохо, тяжко невероятно, однако тяжелее приходится детям, особенно тем, которые остались в районе военных действий. По гражданской войне помнит это комиссар.

Да, дети...