Пророк - [18]

– Гриша, а кто еще у тебя в четверг будет?

Смурнов поперхнулся какой-то очередной подробностью страданий Миши Дубицына и надолго задумался. Наконец сказал устало и бесцветно:

– Да хрен их всех упомнит…

Потом, помолчав, вдруг снова воодушевился:

– Долька Армянова обещала прийти. Костик Инютин со своей новой пассией. Она такая… Ну, увидишь. Не то актриса из Ленкома, не то какая-то секретарша… Блондинка, тощая, как доска. Но в нужных местах довольно выпуклая. Ну, кто там еще? А, ну наша знойная парочка – Жора с Валериком. Ты помнишь Валерика? Ох, он растолстел! Был бы бабой, я бы решил, что он на сносях, чесслово! Из Союза нашего целая команда прикатит, во главе с Борисычем. Он, кстати, про тебя как раз спрашивал, явишься ты или нет. О! Наталка будет! Вот кем тебя можно заманить, ага? Я ее, правда, на днях с мужиком каким-то видел, но это не важно – она всегда при мужиках. Та-а-акая, знаешь…

Смурнов восхищенно хрюкнул в трубку. Межутов представил, как он пытается нарисовать свободной рукой в воздухе соблазнительный силуэт их давней общей знакомой, и невольно вздохнул. Гриша несколько раз начинал лечиться от наркомании, но каждый раз срывался, не пройдя курс до конца, и вскоре принимался за старое. Он был незлой, нежадный человек, но слабый и податливый, как осиновые ветви за окном. В свои сорок два года он выглядел так, словно ему было уже под шестьдесят.

Следующий вопрос Смурнова, выскочивший из какой-то тайной ямы подсознания, застал Межутова врасплох:

– Ты с Настькой своей еще не развелся?

– Почему это я должен был…? – Александр осекся, вспомнив, что Настя дома и может его слышать. Несмотря на участившиеся в последнее время ссоры, он еще ни разу не помышлял о разводе.

– Ну… – Смурнов ненадолго задумался, потом все так же весело сообщил:

– Да мы все еще с той поры, как вы поженились, ждем, когда же ты с ней разведешься! И Наталка ждала, я знаю. Только ей потом надоело. И я, между прочим, ее понимаю!

– Гриша, мы разговариваем уже двадцать минут. Побереги деньги. Кстати, сколько с тебя запросили в этом "Гольфстриме"?

– А, пустяки! Гораздо дешевле, чем в других местах. Но ты не беспокойся: сервис там – закачаешься! Слушай, а как, вообще, у тебя дела? Что-то я все о себе да о себе…

– Потом, Гриша, потом. Лично встретимся, тогда расскажу. Я еще не брал билет, завтра пойду возьму. Сразу тебе позвоню и сообщу, ладно? И умоляю, хотя бы до четверга держи себя в руках. Тебе же надо выглядеть… Ну, пока!

Не слушая протестов на том конце провода, Александр положил трубку. Бесчувственность, безвременность ушли, вместо них нахлынула мука. Он знал Смурнова уже много лет, еще с армейских времен. Когда-то они были очень близки. Никто в то время не мог предположить, что однажды Гриша уедет завоевывать столицу, а кончится все тем, что он там сядет на иглу. Несколько лет назад, только узнав о болезни Смурнова, Межутов и еще один "афганец", Денис Хриплов, устроили его в клинику на лечение. Он ушел оттуда задолго до окончания курса, а после второй попытки закатил им безобразный скандал с криками, что он свободный человек и имеет право жить и умирать по собственному выбору. Денис, у которого бабушка была немкой и с детства учила его, что нужно в любых условиях сохранять лицо, после этого резко отошел в сторону. Межутов уехал домой, и Смурнов получил наконец возможность неограниченно пользоваться отвоеванной свободой. Собственно, Гриша мог протянуть еще довольно долго, но его безволие с годами становилось все заметнее, и Межутов, разговаривая по телефону с московскими знакомыми, все чаще ловил себя на мистической уверенности, что вот-вот услышит весть о его смерти.

После разговора Александр долго не мог успокоиться и снова приняться за работу. Он легонько толкнул рукой стопку книг на столе, так что те веером рассыпались по необъятной ореховой крышке, которая, несмотря на многие годы службы, блестела, как глубокое гладкое зеркало. Там были два стихотворных сборника людей, которых Межутов знал лично, собрание искусствоведческих эссе престарелого Настиного преподавателя, какая-то маловразумительная городская проза неизвестного местного самородка, издавшего ее безо всякой корректуры на собственные деньги, подборка абсолютно не смешных, как показалось Александру, газетных юморесок… Межутову вдруг представились эти люди, по которым он едко и язвительно прошелся в своих заметках. Представились ясно, детально, до выражений лиц, как будто он всех их когда-то видел и мог сейчас обратиться к ним. Ему захотелось спросить их с той наивной прямолинейностью, которая остается, когда тебе уже не нужны изящные философские рассуждения, а нужна только голая истина: "Зачем? Зачем вы писали это? Почему вы стремились к тому, чтобы написанное вами увидело свет? Вы хотели известности, славы – или что-то совсем другое подвигало вас на эти усилия? Почему вы решили, что ваши мысли, чувства, воспоминания должны быть услышаны в этом мире, и так переполненном мыслями, чувствами, воспоминаниями?.." Но они не могли ответить ему, и он не был уверен, что, даже встретив их вживе, услышал бы что-то внятное.