Пророчество - [23]

Тринадцать лет носил я рясу доминиканца, потом, зарабатывая себе на жизнь преподаванием в различных университетах Европы, ходил в черной мантии, приличествующей докторам и академикам. Теперь я вроде бы избавился от всякой униформы, но по-прежнему ношу черное, чтоб не забивать себе голову лишними хлопотами. Мода никогда меня особо не интересовала, лишь подивлюсь иногда, как это юные щеголи ухитряются перемещаться в своих костюмах с раздутыми штанинами и рукавами, да еще с прорезями, через которые просвечивает не менее дорогая, контрастного цвета подкладка. И как они не задушатся в своих многоярусных брыжах из туго накрахмаленного кружева. Единственная роскошь, которую я себе позволяю на жалованье Уолсингема, — покупать одежду из ткани лучшего качества, носить под черным кожаным камзолом рубашки из тонкого льна, скроенные так, чтобы плотно прилегали к телу, — зачем зря материю тратить. Сидни дразнится, мол, когда бы он меня ни встретил, я одет все в тот же костюм, но на самом деле это не один и тот же, а много одинаковых костюмов. Опрятность — мой конек, я меняю белье куда чаще, чем большинство знакомых мне англичан. Возможно, так сказались на мне долгие месяцы, когда я, сбежав из монастыря в Неаполе, скитался, прячась от инквизиции. Я ночевал в придорожных гостиницах в компании крыс и вшей, отмахивал десятки миль в день, чтобы подальше убраться от Рима, и не имел ни малейшей возможности сменить или хотя бы постирать одежду. Даже воспоминания о том периоде моей жизни хватает для того, чтобы вся кожа у меня начала зудеть и я поспешил переменить рубашку.

Под разноцветными витражами из ярких осенних листьев я шел вдоль сада, утро прогревалось, книгу, которую я держал в руках, я пока еще так и не открыл. За стеной сада слышались крики лодочников на реке, вода тихо плескалась о грязную набережную. В записке, вложенной мне в руку на прощание, Фаулер просил встретиться с ним нынче в три часа дня в таверне «Русалка» в Чип-сайде; до тех пор заняться нечем, покуда Леон Дюма не перепишет тайные письма посла и не соберется нести их юному мастеру Трокмортону. При удачном раскладе времени мы успеем по дороге занести эти письма к человеку Уолсингема, Томасу Фелипсу (на Лиденхолл-стрит, это по пути), тот вскроет их, скопирует и запечатает вновь, и тогда Дюма понесет оригиналы на пристань Святого Павла, а я доставлю копии Фаулеру в таверну.

Утро я провел у себя в комнате, возясь с рукописью. С тех пор как я весной вернулся из Оксфорда, это стало главным моим занятием: труд, который, как я надеялся, перевернет замшелые представления европейских академий с ног на голову. Подобно тому как теория Коперника, поместившего в центр известной нам Вселенной вместо Земли Солнце, всколыхнула весь христианский мир, принудив каждого космолога и астронома пересмотреть то, что они считали безусловными фактами, так и мой трактат представляет собой новое, просвещенное объяснение религии, кое, смею надеяться, раскроет глаза всем мужчинам и женщинам, способным воспринять представление о единстве веры. Моя философия есть не что иное, как революционное понимание отношений между человеком и тем, что мы называем Богом, она выходит за пределы нынешних разногласий между католиками и протестантами, каковые причинили столько ненужных страданий.

Я питаю надежду, что Елизавета Английская окажется способна воспринять мои идеи, если только я добьюсь разрешения представить их ей. Во имя этого труда я провожу все свободное время в библиотеке доктора Ди, погрузившись в сохранившиеся рукописи Гермеса Трисмегиста и неоплатоников, а также в иные запретные тома с древними знаниями и дорогой ценой доставшейся мудростью. Иные из этих книг существуют в единственном экземпляре — в библиотеке доктора Ди.

Но с того вечера, когда праздновалась свадьба Сидни и была убита Сесилия Эш, я вновь был увлечен из чистого мира идей в нынешний мир насилия, в то состояние мира, коему я надеюсь однажды положить конец. Ум мой в тот день бродил беспокойно, и, хотя я прихватил с собой книгу, я только и мог, что раскидывать ногами палые листья, ибо мне все представлялась Сесилия Эш, распростертая на кровати в замке Ричмонд: несвойственная ее полу одежда разорвана, лицо опухло и посинело, астрологический знак кровью запечатлен на груди. К расследованию этой смерти, насколько я понимал, меня больше не привлекут, и все же образ этого мертвого тела преследовал меня, и прошлой ночью мне снилось убийство, грезилось, будто я бегу сквозь туман по заброшенному кладбищу, преследуя смутную фигуру с распятием в руке, и вдруг призрак оборачивается, и под капюшоном я различаю знакомые черты доктора Ди.

До ужаса очевидно было сходство этого убийства с теми, что происходили на моих глазах весной в Оксфорде: вновь жертву лишили жизни не в гневе и исступлении, но хладнокровно, превратив злодеяние в некий символ или предостережение, но о чем? Если это сотворил красавец поклонник Сесилии, о котором она рассказывала Эбигейл, насколько же расчетливо и планомерно действовал злодей! Чуть ли не месяц соблазнять девицу сладостными речами и дорогими подарками, заранее помышляя при этом использовать ее хладный труп как чистую страницу, на коей он кровью напишет какое-то сообщение! Я думал и об этой девушке, Сесилии, которая так радовалась тайному своему роману, расцветала первой любовью в семнадцать лет и понятия не имела, что возлюбленный ищет ее погибели.