Пророчество Луны - [106]

«Я, Джованни Траторе, раб Ибрагима бен Мехмета аль-Таджера, дворецкого паши, свидетельствую, что мой хозяин — человек великой добродетели, который искренне предан паше, султану и пророку Мухаммеду. Я также подтверждаю, что остаюсь верен христианской вере своих предков, уважая при этом все религии, в том числе и ислам, который проповедует честность в каждом слове и деле, напоминая нам, что милость Божья безгранична».

Когда Рашид прочитал эти строки, его затрясло от ярости. Несколько мгновений он молчал, затем повернулся к Джованни. Схватил свечу и сжег бумагу.

— Кто ты такой, чтобы судить меня? — вскричал он. — За то, что ты сейчас сделал, я мог бы посадить тебя на кол!

Его лицо побагровело, а глаза, казалось, метали молнии. Но сановник сдержался и продолжил уже спокойнее:

— Но я не поддамся гневу и подвергну тебя наказанию, которое должен был назначить еще мой предшественник. Согласно закону то, что ты солгал о своем происхождении, считается равносильным попытке к бегству. Так как ты уже пробовал бежать, это будет вторая попытка, которая карается отсечением руки. И я с радостью прикажу, чтобы тебе отрубили правую руку, ту, которой ты написал эти строки!

Через два дня, сразу же после первого призыва к молитве, Джованни вывели на всеобщее обозрение на главную площадь, ту самую, где его били несколько месяцев назад. Там возвели небольшой деревянный помост, чтобы все желающие смогли увидеть экзекуцию. Невольник стоял на эшафоте, закованный в цепи, его охраняли два крепких янычара. Табличка с надписью объясняла причину наказания юноши — то, что он пытался бежать и солгал относительно своего происхождения. Также указывалось время, когда приговор приведут в исполнение: сразу после полуденной молитвы.

Вот уже третий раз Джованни подвергали публичному наказанию, и он страшился намного больше, чем прежде. Ему удалось прийти в себя после порки и битья по пяткам, но мысль о том, что он навсегда потеряет руку, не говоря уже о боли, которую придется испытать, наполняла сердце юноши ужасом. Джованни старался не показывать своих чувств зевакам, теснившимся у помоста, чтобы лучше разглядеть лицо приговоренного, но душу его объяло отчаяние. Он думал о Елене, Боге, судьбе, Луне… Вся жизнь оказалась бессмысленной. Что проку в том, что он познал настоящую любовь и великие истины, если он так закончит свой земной путь? Джованни знал, что, скорее всего, проведет остаток дней здесь, жалким рабом. Даже хуже, рабом без руки, изгоем, которого в тюрьме будут отсылать на самые унизительные и грязные работы. Джованни снова ощутил, как одинок он в этом мире и несчастен.

Неожиданно в памяти юноши всплыл псалом, который он повторял каждый день, когда жил в монастыре. Вера, которая когда-то давала Джованни силы, иссякла, но все же знакомые слова сорвались с его губ — на греческом, ибо на этом языке он когда-то твердил их наизусть:

— «Из глубины взываю к тебе, Господи.

Господи! Услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих.

Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония — кто устоит?

Но у Тебя есть прощение, да благоговеют пред Тобою.

Надеюсь на Господа, надеется душа моя, на слово Его уповаю…»

По щекам юноши потекли слезы, и он замолчал. Но у самого края помоста голос из толпы подхватил псалом и продолжил, тоже по-гречески:

— «…Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра. Да уповает Израиль на Господа; ибо у Господа милость и многое у Него избавление. И он избавит Израиль от всех беззаконий его».^[30]

Джованни в изумлении посмотрел на толпу, чтобы разглядеть того, кто произнес эти слова. Голос был женским.

Джованни заметил несколько женщин, но все были в чадрах — закон запрещал им появляться на улице с открытым лицом. Джованни попытался заглянуть в их глаза. Глаза одной девушки — огромные, черные, миндалевидные, сияющие из-под голубого покрывала — поразили юношу своей красотой, одновременно целомудренной и страстной. Несколько секунд женщина выдерживала взгляд Джованни, затем опустила голову и ушла.

Это происшествие пролило бальзам на душу Джованни. Было ясно, что кто-то разделяет его печаль. Но кто? Какая арабка знает псалмы наизусть, к тому же на греческом языке? Эта загадка чуть отвлекла Джованни от горестных раздумий, но ненадолго — до начала ужасного наказания оставался всего лишь час.

Вскоре, как было заведено, на площадь привели сотни узников той тюрьмы, где до побега держали Джованни. Публичные экзекуции использовали в назидание другим невольникам, чтобы отбить охоту бежать. Джованни поискал взглядом Жоржа, и ему показалось, что он видит друга в толпе. Правда, юноша не мог бы сказать с точностью, что это точно он. По крайней мере, они снова встретятся с Жоржем в тюрьме, подумал Джованни, — пусть слабое, но утешение.

Муэдзин призвал правоверных на молитву, и площадь быстро опустела. Минут на десять воцарилось гробовое молчание.

Затем толпа вновь наводнила пространство перед помостом. Рашид бен Гамрун решил лично присутствовать при исполнении приговора. Для сановника поставили кресло прямо перед эшафотом, но он предпочел стоять. Янычары поставили Джованни на колени. Один крепко держал его за пояс, другой засунул руку юноши в отверстие фалаки, специально приспособленной для этого наказания. Затем деревяшку, из которой торчала кисть руки, поместили на большую колоду. Два турка удерживали фалаку с обеих сторон, а еще один крепко схватил Джованни за шею, чтобы тот не двигался. Рашид подал сигнал, и на помост поднялся дюжий турок, неся топор с короткой рукояткой. Он встал слева от колоды, пристально смотря на руку несчастного Джованни. Набрал в легкие побольше воздуха и медленно поднял топор. Джованни закрыл глаза.