Прописные истины - [24]

Мы пошли собирать чернику. Это рядом, в сосновом лесу, буквально в двадцати метрах от асфальтированной дорожки, окаймляющей кемпинг. Черники много, невысокие кустики между кочками усыпаны ею, и пальцы у нас, а у Марии — ладошки и лицо — стали густо фиолетовыми.

— А мы ужонка видели! — сообщила Мария, когда мы уже устали от изобилия черники, приелась. — Он через дорогу переползал!

— Да, я забыл рассказать вам про ужонка, — подхватил ее дед. — Мы к вам от автобусной остановки шли, а с двух сторон от дорожки лужи. И вдруг женщины завизжали: «Пиявка! Пиявка!» Я гляжу… А это ужонок маленький через дорожку переползает. А женщины визжат: ну народ, знаете, ужа от пиявки отличить не могут. Я им говорю: перестаньте, это ужонок… А в группе нашей еще мужчина был. Он им говорит: «Ужи — вещи хорошие». Я вздрогнул даже: как это он так сказал, оговорился, наверно. А мужчина, основательно так, с удовольствием повторил: «Ужи — это вещи хорошие». Видимо, ему самому понравилось, как это он здорово сказал.

Мы посмеялись. Действительно, забавно сказано, чепуха какая-то! Надо же так сказать! Мы долго смеялись.

Гость мой быстро уставал, садился на кочку, отдыхал, вытирал лицо платком. А я, глядя на него, думал: это как же надо, черт возьми, заковать всего себя в панцирь военной выправки, чтобы ни годы, ни раны, ни война — ничто не прорывалось из-под этого панциря на людях, и только в такие минуты, в кругу близких, все видно, как на ладони: чернику собирать трудно…

— Валя! — сказала Мария. Так она обращалась к своей бабушке, к Валентине Николаевне. — Валя, кёль ор? Кёль ор этиль?

— Ви шпэт? — сказал вдруг ее дед: на немецкий перевел. Отрывисто сказал, резко, даже губы сжались. — Дер вифильте ист хойте? Ви гет эс? — Помолчал, сидя на своей кочке, и добавил вроде бы как удивленно, растерянно:

— Вот язык, а? — и, вспомнив, наверное, что-то свое, покачал головой.

Я пошел проводить их. Мы шли по берегу, по широкой полосе песчаного пляжа, на котором никто уже и не загорал: август был холодным.

— А что это вы голову так держите? — спросила вдруг меня Валентина Николаевна — маленькая, сухонькая женщина. И снизу, искоса так, по-птичьи, посмотрела на меня. — Все время голова долу клонится? Что это, от дум тяжелая?

— Жизнь придавила, Валентина Николаевна, — отшутился я.

— Ну знаете… — Валентина Николаевна не намерена была шутить. — Однажды я вот так сидела перед кабинетом врача, в поликлинике у нас, думала: никто меня не видит. И вдруг врач выходит, остановилась и говорит: «Валентина Николаевна…» С осуждением, что я так сижу… Мы знаем друг друга давно, она мне сверстница, даже чуть старше. И я вдруг увидела и себя, и ее, и на себя посмотрела ее глазами… Нет, мой друг, перенести все можно, но этого мало, надо еще и голову держать вот так! — И она вскинула надменно сухую, гладко зачесанную головку. — Вы слышите? Вот так!

Она имела право так говорить с высоты лет своих, с высоты своей жизни, где всякое было.

Я возвращался в кемпинг по тому же пляжу. Только шел я по самой кромке его, по твердой песчаной кромке, укатанной волнами. Кто-то невидимый собрал уже в кучи выброшенные волной остро пахнущие водоросли, и ночью опять же кто-то невидимый увезет эти водоросли на завод: йод вырабатывать. Ребятишки понастроили на этой кромке пляжа свои песчаные замки и дворцы, и тихая волна медленно размывала их. Оставались только борозды, какие-то углубления, валы: потом и они исчезали. По развалинам песчаных замков бродили красноглазые чайки, смотрели, косились.

На горизонте, вынырнув из ниоткуда, появились силуэты рыболовецких траулеров. Впереди, как будто навстречу им, далеко в море выдавался узкий мыс, зубчатая полоска земли между морем и небом. И над мысом этим зависло совершенно круглое красное солнце. Я несколько раз пробовал проследить, как оно скрывается за мысом, и не мог: солнце такое большое, а уходит неуловимо, незаметно для глаз.

Наверно, все это красиво, думал я: море, траулеры на горизонте, узкий и длинный мыс, красный шар солнца над ним и сосны, высокие сосны вдоль моря… Так же красиво, как кипарисы и скалы побережья Крыма: взметнувшийся вверх Чертов палец какой-нибудь, с подножья которого видна далеко внизу зеленая-зеленая вода маленьких бухт, причудливые скалы, и самая причудливая из них — Золотые ворота — стоят прямо в море, в бухте. Огромная скала, а в ней — дыра. И сквозь дыру эту по зеленой воде бухты проходит игрушечный белый теплоходик. А если с теплохода смотреть на эти скалы, то они грозные, величественные, нависают над морем, над теплоходом, над людьми. Да, наверно, красиво…

Но это, наверно, особая красота, думал я. Рядом с ней, на ее фоне многое выглядит странноватым, как бы чужеродным и неуклюжим. Например, этот человек, механизатор, видимо, или бригадир из какого-нибудь калужского колхоза, тот самый, который сказал: ужи — это вещи хорошие. Да и ужонок здесь выглядит как-то странно: пусть не очень теплый, но живой, шустрый такой ужонок, не побоялся ползти через асфальт в родное болотце или в гости, к соседям, к дружкам своим направился.

И этот ужонок, шустрый живой ужонок, стронул что-то во мне, отогрел; ясно и прозрачно было у меня на душе, но было в этой прозрачности что-то от прозрачности льда. Я ходил, шагал по брегу холодной Балтики, по золотому песку Рижского взморья, по такому красивому золотому берегу, оправленному в темную зелень сосен, смотрел на холодное, непрозрачное платиновое море, и на белом листе души, на котором начисто стерты были все письмена прошлого, стали вдруг прорисовываться какие-то смутные знаки, какие-то неясные еще картины. Я ясно увидел стрелку осоки, торчащую из воды. И не успел еще подумать, чем же она привлекла мое внимание, как понял: она шла против течения! Против течения Ишима, казахстанской, равнинной реки, но все-таки — против течения плыла эта одинокая зеленая стрелка осоки. Да так, что от нее расходились маленькие волны. Потом она подошла к противоположному от меня берегу, остановилась и стала подниматься, вырастать из реки! И вслед за ней, за этой травинкой, держа ее в зубах, показалась ондатра, водяная крыса. Облитая струями стекавшей с нее воды, ондатра была как будто отлита из единого куска сверкающего металла, в единый миг, одной неуловимой линией, от острого носа до хвоста. Она сверкнула передо мной, вспыхнула под солнцем, эта уютная маленькая зверушка, и скрылась в своей норке, утащила туда стебелек речной осоки…