Пропавшие без вести - [4]

Варакин махнул рукой:

— Ты не с той точки зрения! Я ведь сердцем чувствую эти места как родные. Тут, в этих яругах, может, не то что Дениса Давыдова, а Минина и Пожарского ополченцы засады свои держали… В какой хочешь зной, в самый полдень, на дно такой пади спустись — и озноб между плеч у тебя поползет. По дну, в глубокой расточнике, чуть бьется ключ, деревья, от корня и сколько дотянешься вверх рукой, влажным мхом, как шубой, одеты, и вдруг среди бела дня то ли волк, то ли еще неведомо кто почудится за кустом, и жуть пробежит по спине… А болотники разогретые медом дышат… А то вдруг по ровной долинке пойдет березняк — как свечки, как девочки…

— Здорово у тебя получается, — усмехнулся Бурнин, — прямо поэма! А я ведь оперативник, прозаик. Мне видится все по-другому. Хотя бы вот эти твои яруги и пади… Должно быть, в такие гадючьи гнезда, где экие страсти-мордасти, немцы не очень полезут. Верно ты говоришь, в таких местах партизанам удобно.

— А что немцам в гадючьих местах, когда они не в гадючьих нас давят! Неужто уж так и не в силах мы их удержать и дальше фашисты к нам вломятся?! — с болью, общей в те дни для всей России, воскликнул Варакин.

— Да держим ведь, Миша! — возразил майор. — Сам видишь, дальше-то не пускаем! Ведь их до сих пор никто и на месте держать не умел… А мы уж не раз кое-где даже назад их попятили. А немцы, ты знаешь, народ аккуратный, им давно уж по расписанию полагалось бы быть в Москве… Помнишь, в «Войне и мире» Веройтера: «Die erste Kolonne marschiert…» и так далее… Они в расписании — как в седле. А мы из седла-то их вышибли, Мишка! Вот Ельня… Ты скажешь: ну что же, Ельня! Как будто бы и пустяк, Михаил, а в то же время это звонкая оплеуха… Конечно, можно сказать, что пощечины — это не главное средство воздействия на бандитов. И это правильно. Но вот что тут важно: боец наш тут кое-что уже понял. Под Ельней и Ярцевом он крепко понял, что если мы очень хотим, то перед фашистами держимся, не отступаем! А где научились стоять, там научимся и вперед продвигаться. И вот видишь — продвинулись. Сначала давнули на Духовщину, а там Ельню отняли. Это серьезнейший факт в истории нашей войны… Погоди, только силы подкопим, доктор! Такую махину, как наша родина-матушка, поднять на дыбы — время нужно! В данный момент, как я понимаю, наступать мы еще не будем. Но уж назад ни шагу! — уверенно заключил Бурнин. Он посмотрел на часы и сказал:

— Знаешь, Миша, у меня еще минут сорок. Ты ведь Татьяне Ильиничне написать захочешь. Так садись, сочиняй. Я пока помолчу. Она что, в Москве? Или где-нибудь «далеко на востоке»?

Варакин взглянул с благодарностью на товарища.

— Нет, в Москве. Уговаривал на восток — не едет, — ответил он. — Да ведь весь их театр в Москве. Пишет, что бомбежек боится, а все же не едет… Спасибо, я напишу. А ты посиди поскучай, не то — хочешь — на койку ложись.

Варакин достал бумагу, развел водою сгустившиеся чернила в незаткнутом пузырьке, который стоял на оконце, и на том же столе примостился писать.

Бурнин машинально расставлял шахматные фигуры по доске, не убранной со стола сослуживцами Михаила.

Взаимная привязанность Бурнина и Варакина длилась с юности. Когда Михаил только окончил университет, Бурнин, тогда еще комвзвода, года два жил в одной с ним квартире, в маленькой комнатке рядом с кухней, дружил с Михаилом, ухаживал за его сестрой и по очереди почти за всеми ее подругами, а потом по службе перевели его на Дальний Восток. Связь между ними постепенно ослабла и даже на время оборвалась.

Но вот года четыре спустя, как-то в субботу перед обедом, до Михаила из прихожей донесся знакомый гудящий голос.

Явился Бурнин уже в звании старшего лейтенанта. Он сообщил, что «на старости лет» его посадили за парту — прислали в Москву, в академию. Так начался второй период их дружбы.

Бурнин бывал у Варакиных в течение всех трех лет «приступа второй юности», как в шутку он называл это учебное время.

Академию Анатолий окончил почти на пороге осенних событии тридцать девятого года, когда его откомандировали в один из западных округов. С тех пор они и не виделись, хотя и обменивались традиционными приветствиями по поводу праздников, приписывая к поздравительным пожеланиям лишь кое-какую краткую информацию о себе…

Во время тяжелых фронтовых передряг самых первых недель войны Бурнин едва ли хоть раз припомнил Варакина. Михаил же, не раз вспоминая старого друга, кадрового командира Красной Армии, непременно представлял себе, что Анатолий Бурнин где-то на западе принял первый удар фашистов и либо стоит где-то в боях, либо погиб, как тысячи честных, отважных людей его возраста и положения.

Михаил не ошибся. В самых тяжелых боях Бурнин находился, можно сказать, с первых часов войны. Однако дивизия, начальником штаба которой он был, в трудных условиях вырвалась из клещей врага, билась в Смоленске и наконец зацепилась у Ярцева, заняв оборону на ранее подготовленном огневом рубеже, где Красная Армия великой отвагой, великою кровью и волей «научила» фашистов стоять на месте…

Около двух недель назад майор Бурнин был отозван из штаба дивизии и назначен помощником начоперода в штаб своей армии.