Пропавшие без вести - [11]

— Абсолютно! — усмехнулся Федосеев.

— А вам, Татьяна Ивановна?

— Пожалуй, нет. — Татьяна Ивановна с любопытством посмотрела на Кучевского, не совсем еще понимая, куда он клонит, но с интересом следя за его мыслью.

— И мне, представьте, нет! — воскликнул Кучевский. — Но надеюсь, вам небезразлично, товарищ командир, как складываются отношения между моряками вашего экипажа? Почему же вас не волнуют отношения между другими людьми — теми, кто строил ваш катер, или теми, кто строит заводы, растит хлеб? Выходит, вам небезразлично только то, что в той или иной мере касается непосредственно вас самих. Так прикажете вас понимать?

— Это философия ради философии, — отмахнулся Федосеев. — А я человек дела.

— Ничего подобного, любезный! — Кучевский с некоторым вызовом взглянул на него: куда девалась его робость, стеснительность? Это был уже совсем другой человек, готовый, судя по всему, постоять за себя.

— Скажите-ка лучше, за что вы, а я скажу вам — за что я.

— Я за то, дорогой лейтенант, чтобы среди нас, людей, в любом деле гармония была.

— Но ведь ее нет! — победно воскликнул Федосеев.

— К сожалению, нет, — печально согласился Кучевский. — Однако судьба ее целиком в наших руках. Основа ее в том, насколько мы ценим, любим, бережем друг друга. И если это каждый из нас поймет…

— Наступит «золотой век», вы хотите сказать? — саркастически усмехнулся Федосеев. — Тогда ждите у моря погоды!

— В том-то и дело, что ее не ждать надо, а самим делать. Каждому свою долю, какая по плечу. А в результате: с мира по нитке — голому рубашка.

— А фашизм?! Что вы на это скажете?

— Это крайность, брак человеческого производства! — вступилась Татьяна Ивановна. — Его уже нельзя исправить, можно только уничтожить. Но в основе своей Евгений Александрович, по-моему, нрав. Он ведь имеет в виду стремление человека к высокому самосознанию, к идеалу, в конце концов.

— Совершенно верно, — подтвердил Кучевский.

— Возможно, — Федосеев поднялся, одернул китель. — Но я — человек военный, человек действия. Если меня кто-то бьет, я не могу, не имею права расшаркиваться перед ним. Как же быть в таком случае с вашей гармонией?

— Вы опоздали, — вежливо улыбнулся Кучевский. — Когда бьют, поздно гармонией заниматься. Чтобы до этого не дошло, надо раньше позаботиться. Это как урожай: что посеешь, то и пожнешь. С той лишь разницей, что посев этот должен длиться столетия, не прекращаясь ни на один день. И, как вам известно, многие просветители, представляющие самые различные народы, посвятили этому всю свою жизнь. И не напрасно, заметьте.

— А вы упрямый человек, — заметил Федосеев. — Не ожидал, признаться. — Подумал: «Да и не такой простак, ишь в какие словесные дебри забрался. А ведь все для того, чтобы Татьяну Ивановну от мрачных мыслей отвлечь. И здесь у тебя свой подход, своя гармония. Ну и ну! Преподавать бы тебе эстетику какую-нибудь, а не на флоте служить…»

Крышка люка вдруг резко откинулась, над горловиной, через которую хлынул вниз солнечный поток света, показалось встревоженное лицо радиста Аполлонова.

— Товарищ командир! Немецкие катера с левого борта. На сближение идут! Справа — два транспорта и сторожевик!

— Боевая тревога! — Федосеев уже на ходу натянул фуражку, успел бросить: — Вот вам и гармония! Татьяна Ивановна, если что — не обессудьте…

— Нас здесь нет, — ответила она понимающе.

— Из кубрика не выходить! — Федосеев загромыхал сапогами по трапу, захлопнул за собой люк.

Он взбежал на мостик, схватил бинокль, хотя и так уже было видно: из-за недалекого мыса выходили два больших транспорта и сторожевик. Они направлялись вдоль побережья. А шестерка катеров, расходясь веером, забирала мористее, охватывала торпедный катер полукругом.

— Охотники, — сказал боцман Быков. — Запрашивают нас, видите?

— Вижу, боцман. — Федосеев сам встал за штурвал. — Значит, и с моря напирают: решили сомкнуть челюсти… Отвечать путано.

На фалах затрепетал сигнал, затем другой. Федосеев понимал: такой трюк не пройдет, это лишь временная оттяжка — немцы сейчас все поймут, быть может уже поняли, значит, схватки не миновать. Но очень нужны были эти минуты Федосееву: они давали ему возможность решить, как действовать дальше. Он видел, что еще есть возможность лечь на обратный курс и уйти назад, пользуясь преимуществом в ходе. Но что его ждало там, откуда он ушел каких-нибудь полтора часа назад? Дальше же, судя по всему, побережье уже было немецким. Идти туда — значит, угодить к ним в лапы. А кончится горючее — катер превратится в неподвижную мишень. Да и возможность какого-либо выбора уменьшалась с каждой минутой: охотники приближались, точно стая гончих неслась навстречу.

— Подняли сигнал: «Застопорить ход!» — доложил боцман. — И еще: «Открываю огонь!»

Федосеев колебался. На какую-то долю секунды он успел подумать о Татьяне Ивановне и Ульянке: «Что с ними будет?» И вдруг совершенно отчетливо понял, что немцы допустили просчет, — перехватывая торпедный катер, оставили открытым сектор для атаки транспортов. Разве могли они предположить, что единственный катер, которому в пору флаг спустить, решится на такую дерзость? К тому же транспорты оставались еще и под защитой сторожевика. Но тут уж Федосееву выбирать не приходилось, и он, бросив короткий взгляд на катерников, застывших на боевых постах, круто положил право руля.