Пропавшая дочь - [29]

Пробираясь через окраины того, что осталось от маленького полуострова Ливермид, почти полностью размытого до обочины дороги, ведущей из Престона, Отец старался держаться в тени огромного волнореза и двигался на восток.

Толпящиеся люди отворачивались, подталкивали Отца локтями, их лица постоянно менялись, в них читался либо вызов, либо равнодушие. Одна половина длинной, ведущей к гавани дороги была черной от тени, и в ее драгоценной прохладе теснились многочисленные фигуры. В основном иностранцы, не желавшие тратить больше времени, чем необходимо в лагерях, переполненных шале, находящихся дальше к востоку, или в шумных городских многоквартирниках. По дороге с одной проезжей частью медленно ползли старые хрипящие автобусы и несколько машин.

Толпы. Всякий раз, когда он сталкивался с толпами, они добавляли его поискам почти невыносимое ощущение тщетности, и он проглатывал этот комок отчаяния, словно одинокая чайка – кусок морского мусора. Поскольку эти сцены находились в постоянном движении, ни одна из них не могла быть воссоздана с какой-либо степенью точности. Деревни, города и городишки бесконечно перезаселялись, и все больше и больше лиц заполняли маленькие пространства. Люди научились уходить в себя и смотреть поверх этих многочисленных голов, чтобы не ощущать бремя этих масс. И как в таких толпах отыскать одну маленькую девочку с испуганными голубыми глазами и черными как смоль, унаследованными от матери волосами, с прыгающей походкой и с привычкой сразу же плакать, когда ей становится страшно? Ей было всего четыре, когда ее забрали из дома.

Как возможно помнить одно крошечное личико? Ежедневно этими тропами бродили сотни тысяч людей, появляясь и исчезая. Разум не в состоянии хранить в памяти такое количество лиц, проносящихся мимо в бесконечном потоке дней, недель, месяцев и лет.

Два года.

В тот день, когда она была похищена, свидетелей не было. Ни одного.

И больше никто тебя не ищет. Только папочка.

Кто-то должен заговорить – кто-то, кто присутствовал там и помогал затащить маленькую фигурку в машину, либо кто-то, обладающий секретной информацией. Скоро они зашепчут либо будут выплевывать свой рассказ вместе с кровью из разбитого рта. Рассказ, который поможет ему приблизиться к цели.

Вы зажимали ей рот или накачивали ее наркотиками? Открыла она снова глаза? Открыла и увидела монстра? Ее крошечное сердце не выдержало при виде пропасти, разверзшейся между воротами палисадника и ее темными глазами?

За каждую пролитую ею слезу я буду вырывать по кусочку вашей трепещущей плоти. Вы испытаете все те ужасы и страдания, которые пережила она.

Углубляясь в гавань, Отец заставил себя прогнать прочь мысли, продолжавшие постоянно посещать его, отчего лицо у него превратилось в бескровную деревянную маску, скривившуюся от боли старых переживаний. И мука от этих воспоминаний была вечной.

От прежнего прибрежного рая не осталось и следа. Отец будто странником попал в древние времена, высадился на берег в душном улье пиратов, рабов, головорезов, беспризорников и карманников, запыленных и отчаявшихся попрошаек и апостолов мутировавших религий, чья вера все сильнее укреплялась знамениями конца света. Все устремлялись сюда из мест, превратившихся в запеченную глину и сожженных дотла, прибывали в город, осажденный и атакуемый безжалостным и вместе с тем бесконечно безжизненным морем.

Немногочисленная молодежь улыбалась друг другу в обнесенной высокой стеной гавани, скользя вдоль широкой улицы под иссохшими под палящим солнцем зданиями. Зданиями, которые воздвигли викторианцы, не подозревавшие, что те станут такими грязными и облезлыми, как сейчас, спустя два столетия после того, как промышленная революция изрыгнула угольные печи и горелки.

Над гаванью Отец видел утес, покрытый длинными ранами эрозии, с вкраплениями белого щебня от обрушившихся несколько лет назад башенных домов, когда дожди смыли верхний слой красной почвы и глинистые потоки устремились к морю. Заброшенные здания стояли на вершине утеса, словно самоубийцы на краю пропасти, таращась пустыми глазницами на коварную бухту, многие годы сотрясавшую их штормовыми ветрами и приливными волнами. Но город не был заброшен. Пока. Потрепанный и разрушающийся, он все еще кишел людьми, поскольку мест, куда можно было уйти, становилось все меньше. Но когда весь этот город будет окончательно смыт, – гадал Отец, – и его фундамент станет выбеленным, словно разбитые клювами чаек ракушки?

Мужчины, которые стояли вдоль пристани, прислонившись к стенам, или возле дверных проемов, под дырявыми вывесками с устаревшей рекламой дискотек, плавательных бассейнов и рыбных блюд, наблюдали за Отцом, словно угрюмые часовые. Над вывесками возвышались остатки неоклассических арок, куполов, вычурных каменных балконов и других мещанских капризов. Когда Отец встречался с мужчинами глазами, те отворачивались, хотя у него складывалось впечатление, что его присутствие им вовсе не безразлично.

Пахло жареной соей, маслом, домашним сахаром, коврами, залитыми пивом и нагретыми на солнце. Над толпами плыли звуки винтажной электронной музыки. От запахов пота, морской соли и канализации спертый воздух становился еще душнее. Огромные чайки с разинутыми в жуткой гримасе клювами, казалось, только и ждали, когда кто-то внизу споткнется и упадет. Их помет образовал грязные наросты на водосточных трубах и декоративной штукатурке.