Пропадино - [17]
Я кивнул.
– С неизменным удовольствием я выдаю всем заходящим сюда бумажку о посещении, что в народе зовется на заграничный манер «регистрацией».
После того как регистрация перекочевала к Григорию Гавриловичу, мышь удивительно легко покинула свое место за столом, подхватила нас под руки и прокатилась с нами до двери – мы неслись, почти совсем не касаясь пола.
– К гадалкам напротив! – крикнула нам вслед мышь, и дверь закрылась.
И мы оказались перед дверьми напротив. За дверью слышалась какая-то подозрительная возня и ощущалась жизнь. Мы с Григорием Гавриловичем еще не отдышались окончательно, когда дверь распахнулась, из нее высунулась старушка, острое лицо которой тотчас же растеклось в улыбке.
– Сказочек захотелось? – спросила старушка.
– Мы… – начали мы с Григорием Гавриловичем от переживаний тонко, почти в один голос свой рассказ, но не успели – нас просто всосало в дверь. Перед нами немедленно раскрылась перспектива зала. То там, то тут сидели какие-то люди старушечьего вида, и отовсюду доносилось: «Долго ли, коротко ли ехал Иван царевич (это справа)… Посадил дед репку (это слева)… Обежала бабуля вокруг Ивана и спрашивает: „Дело пытаешь, али от дела лытаешь?"… По щучьему веленью…» – а кругом летали небольшие единороги.
Кругом нас, повторю, летали единороги, хотя летали ли при этом мы – вот это я уже не очень отчетливо помню.
– Проходите, проходите! – верещала старушка. Она, оказывается, никуда не делась, как это показалось сначала, она просто так быстро металась перед глазами, что глаза должны были сначала привыкнуть к этому метанью, чтоб ее заприметить.
Полет единорогов, признаюсь, несколько стеснял наше перемещение, но они были необычайно милы.
– Брысь! – цыкнула старушка, и единороги пропали.
– Как вам это удается? – не удержался я.
– Что «это»? – спросила старушка.– Единороги.
– Ах это. Это, батенька, каждый свое видит.
После этих слов мы оказались в самой середине зала. Там стоял стол резной, со всякими устремленными во все стороны упырями, дубовый над ним на цепях висел сундук кованный. За столом сидела старушка, похожая на мать игуменью. Она была в дорогой собольей душегрейке, а на маковке у нее была парчовая кичка.
– А жемчуга огрузили шею, – сказала она.
– Что? – сказал я.
– Ничего. Это я так, – пожевала она воздух. – Мне показалось, что сейчас вы это и скажете.
Ну? – спросила игуменья. – Чего вам хочется?
Григорий Гаврилович со старушкой был почти что знаком.
– А вы, наверное, Сказана Толковна Краснобаева? – спросил он.
– Она самая, – был ему ответ.
После этого он изложил нашу историю.
– Ой, чувствую, без Гародия Дожевича тут не обошлось, – кротко вздохнула Сказана Толковна после того как Григорий Гаврилович закончил свой рассказ. – И все-то всем сказочного хочется, неземного. Просторы, просторы российские! Вы, вы одни только в том виноваты, что человек тут ждет чуда гораздо более того, чем в остальных местах.
– Это почему же? – не удержался я, ощутив некоторую даже обиду.
– А все в сказках, пословицах, поговорках и оговорках. Труд-то каторжный был на земле, на землице. С сохой, да в лаптях нагнешься, наломаешься за день-деньской, и в конце дня-то только пословицами и заговоришь. И все-то они кровью писаны. И все-то они о жизни призрачной и о жизни нынешней. А работать щука будет. Или Серый Волк. Он тут умом-то только и отличается. Говорили царевичу: не трогай клетки, а он тронул. Говорили: не рви яблок – он сорвал. А вот улаживать дела с царем Берендеем – это уже к Волку. Грянулся оземь – и в красавца обратился. Не как-нибудь постепенно, а именно чтоб, значит, оземь. Со всего, понимаешь, маху. Или в молочке кипящем искупался – как заново народился. Тут все хотят народиться заново. А в жены – царскую дочь. Так что ежели что не так – сразу же к сказочке-то бегом бежим.
– Нам бы Грушино…
– Понимаю. Сказочное Грушино – где ж ему еще быть? Там русский дух и Русью попахивает. А если по усам течет, то никогда уже в рот не попадает. Фигушки. Все мимо да мимо. Богата земля, да людишки бедны. Грушино, говорите?
– Оно самое.
– А к поворотному камню ходили?
Мне вдруг показалось, что Сказана-то Толковна не совсем в себе.
– Куда? – спросил я на всякий случай.
– Камень есть поворотный. На нем надпись писана.
– Это где «направо пойдешь»?
– Шучу, – коротко бросила игуменья, надела на нос очки и открыла книгу. – Сейчас в книге поглядим.
– Волшебная? – не без усмешки заметил я.
– А как же! – строго она на меня глянула. – Сейчас только слово скажу заветное, и в лесу дремучем окажетесь! А под ногами будут кости человеческие.
Внутри у меня похолодело.
– Сейчас, сейчас! – перелистывала книгу Сказана Толковна.
– Вот! – звучно ткнула она пальцем в книгу. – Есть!
– Неужели нашли?
– А как же! Есть заклятье!
– Какое заклятье? – забеспокоился я.
– Как какое? Сказано же: хочу в Грушино. Ну и вот оно. Заклятье-то! Произносим, потом говорим, что хотим в Грушино, и остается только пальцами щелкнуть. Щелк – и вы на месте.
– Как это?
– Депортация с левитацией. Вы хотели в Грушино попасть или же не хотели? – игуменья смотрела, поджав губы.
