Прокурор для Лютого - [82]

— Да нет, не надо… Еще чего — внимание мусоров привлекать. Извини, пацан, — Алексей Николаевич даже не помнил имени и погоняла этого бандита, — извини, дела у нас срочные. Пропустите уж, сделайте милость, не дербанте. И о том, что меня видел, никому не рассказывай.

— Бля буду, слово пацана, зуб даю!.. — видимо, владелец «рэнджровера» был в духе и потому, лихо продемонстрировав классический блатной жест, рысью понесся к джипу — отъезжать.

Спустя несколько секунд дорога была свободна.

— Хороший, вроде, пацан, — произнес Коттон ласково, пряча «волыну», — только хреново, что он нас с тобой вместе увидел…

* * *

Многоопытные зэки, впрочем, как и опытные контролеры-вертухаи следственных изоляторов, считают и, видимо, справедливо: впечатление о человеке как о личности можно составить хотя бы по тому, как он ведет себя в заключении. Человек слабый, как правило, ломается и начинает довольно быстро опускаться: не следит за собой, перестает мыться, причесываться и вообще — выполнять самые необходимые гигиенические процедуры, вплоть до регулярного подтирания «копченого солнышка». Такие зэки на лагерном языке именуются «запомоенными», или «чертями», котируются они чуть выше пидаров, и место им, как правило, только у вонючей параши.

Если бы самый могущественный московский мафиози Иван Сергеевич Сухарев видел бы сейчас Заводного, то наверняка бы принял его за чистого, рафинированного «черта». Сухой два года провел на общем режиме и наверняка знал толк во внутрилагерной иерархии.

За какие-то сутки, которые Митрофанов находился в заключении, он как-то сразу обрюзг, постарел и опустился. Короткие волосы взъерошились и торчали в разные стороны, в щетине виднелись какие-то крошки, некогда белоснежный костюм сицилийского мафиози походил на робу чернорабочего в конце смены. От пленника за несколько метров остро разило козлятиной. Впрочем, сам он не обращал на это внимания, наверное, принюхался.

Он ушел в себя, пытался расслабиться — силы ему еще могут пригодиться. Отрешиться, выбросить все из головы — деньги, недавнее унижение, суету, даже будущее. Здесь, в жутком, сыром склепе на трехметровой глубине все это теряло смысл.

Все это время он или лежал на импровизированном топчане, сооруженном из полусгнивших досок, или ходил от стены к стене, нервно ероша прическу.

Как ни пытался он собраться с мыслями, но ужас — холодный, липкий — сковывал его мысли. Ему было страшно — страшно, что тут вновь появится этот жуткий человек и будет делать ему какие-то инъекции; страшно, что о его предательстве узнает Сухой. В конце концов, страшно от того, что сердце может не выдержать этих страхов.

В такие минуты он пытался заснуть — иногда ему это удавалось, правда — ненадолго. С наступлением полной темноты желанный сон наконец пришел — скорей даже не сон, а забытье…

А потом он проснулся — также внезапно и резко, как и заснул.

Митрофанов очнулся от нестерпимого холода. Все тело ломило — так, будто бы он трое суток кряду выгружал вагоны с углем.

Приподнявшись на локте, осмотрелся по сторонам.

Какое-то небольшое помещение, полутемное — судя по всему, подвал или полуподвал. Глаза медленно привыкали к слабому свету — тонкий лучик месяца едва проникал через грязное, забранное решеткой стекло. Несколько развалившихся фанерных ящиков, полусгнившие доски, наваленные друг на друга, истлевшая одежда…

Заводной потер виски, попытался было воскресить в памяти недавние события, но сделать этого так и не смог. Запомнились только ощущения, притом все они были мерзкими и гнусными, и среди этих ощущений преобладала физическая боль: вроде бы его вчера пытали, вроде бы делали какие-то уколы…

Но кто?!

Думать не хотелось, вспоминать тоже не хотелось…

Он поднялся с сырого земляного пола и подслеповато осмотрелся, нащупал целлофановый пакет. Несколько буханок хлеба, палка сырокопченой колбасы, три двухлитровых баллона с минеральной водой — и все. Все-таки истязатель был по-своему благородным: он не доканывал пленника мучениями голода и жажды.

Судорожным движением скрутив пробку, пленник жадно припал к горлышку — минеральная вода текла по подбородку, по шее, но Митрофанов не обращал на это внимания: так сильно хотелось пить. Наконец, ополовинив баллон, он уселся на прогнивший ящик и принялся вспоминать, что же с ним до этого произошло.

Сознание немного прояснилось: вспомнились напутствия Сухарева, и Киевский вокзал, и так услужливо подкатившее такси, салатная «Волга» с шашечками, и тот страшный человек в кожанке, который оказался вовсе не таксистом… И допрос, и диктофон и, конечно же, инъекции; но все как-то рвано, контурами, точно в тумане.

Внезапно где-то сверху послышался мерзкий металлический звук — шкрябанье заржавленного железа. По телу пленника пробежала невольная дрожь; ему очень захотелось забиться в угол, зарыться под землю, раствориться в этом зловонном, замкнутом пространстве.

Он знал, он чувствовал — это идет его смерть…

Конечно же, Митрофанов ожидал самого худшего, но увидеть рядом со своим недавним мучителем Коттона он не ждал никак.

Щелкнул выключатель — подземный бункер озарился мертвенным электрическим светом.