Прокурор для Лютого - [62]

Прокурор был предельно искренен — эта искренность даже немного напугала Лютого. Максим узнал и о «русском оргазме», и о людях, вложивших в проект огромные деньги, и о специфике наркотика, даже однократное потребление которого способствует потере собственного «я», и о том, какие места в заоблачной кремлевской иерархии занимали люди, вложившие в него средства, и об их реакции после того, как стало известно о событиях в Польше…

Говоривший старательно избегал оценок произошедшего, а уж тем более — примитивного морализаторства. Изложение фактов, перечисление фамилий, должностей, хронологии и географии событий, не более того.

Ну, а чего, собственно, морализировать? Все предельно просто и ясно. И даже естественно.

Ясно, что очень влиятельные люди решили прокрутить деньги, заработав на каждом вложенном долларе многие сотни. Естественно, был большой риск, потому как наркопроектом занимались криминальные структуры… Но ведь без риска можно нажить лишь цент на баксе! А потом, как справедливо говорил Карл Маркс, нет такого преступления, на которое бы не пошел капитал ради ста процентов прибыли. Кто сказал, что дикий российский капитализм, едва миновавший стадию первоначального накопления, отличается человеческим лицом? Все тот же звериный оскал; мир капитала — мир бесправия, еще в школе учили, и все такое прочее…

Деньги исчезли как дым, как утренний туман, то есть бесследно, завод разгромили поляки, и за кремлевской стеной, и в Думе, и в Белом Доме, и на Лубянке, и на Варварке высокопоставленные вкладчики-концессионеры начали валиться, как кегли, с инфарктами миокарда. У наиболее жизнеспособных началась паника. Зреет дикий скандал…

Существует, как минимум, две версии произошедшего.

По первой — сто миллионов долларов присвоил Алексей Николаевич Найденко, смотрящий Польши из Москвы, этот уркаган татуированный, ходячая Третьяковская галерея… Развел, небось, ненавистное ему государство, слил, как положено, четверть в свой воровской общак и, сымитировав похищение племянницы и свою смерть, свалил куда подальше.

По второй — деньги находятся у Сухого. Версия интересная, хотя и довольно усложненная. Подробности таковы: так уж вышло, что Сухарев не мог организовать производство «русского оргазма» в России — это было сделано в Польше, как в стране к Российской Федерации относительно близкой и спокойной. Но контроль над проектом попал в руки Найденко, давнего недруга Сухого. Пахан наверняка не знал, кто стоит за Заводным, иначе бы сценарий был совершенно иным. Коттон должен был проконтролировать прокрутку, денег, в дальнейшем подмяв под себя весь проект (так и планировалось в Москве), но Сухой, посчитав, что он в этом спектакле не статист, а главный режиссер, изменил сценарий, сделав упреждающий ход: вступил в сговор с поляками, отдал им на разгром собственное производство в Малкиня (слава польской полиции!), преспокойно забрал деньги (мол, поляки, сволочи такие, себе забрали!), после чего исчез сам. А чтобы держать ненавистного вора в законе на коротком поводке, похитил его племянницу: мол, только пикни…

Хотя с тем же успехом в сговор с польскими спецслужбами мог вступить и Коттон.

Так что задача такова: выяснить местоположение Коттона (если он до сих пор в России) и Сухого (тоже неизвестно где может быть этот негодяй), проследить связи, попытаться найти концы — деньги, возможное применение им…

Пока все.

— А если я откажусь? — Нечаев взглянул на собеседника откровенно неприязненно. — Если я и теперь не приму такого расклада?

— Не откажетесь, у вас вновь не остается другого выхода… Знаете, никто и никогда не действует самостоятельно, — негромко произнес собеседник, поднимаясь; несомненно, последнее утверждение претендовало на афоризм.

— Но если все-таки не соглашусь? Если захочу остаться самим собой? Что — опять на зону отправите? — Лютый позволил себе закурить.

— Не откажетесь, — любезно улыбнулся Прокурор, фраза эта прозвучала настолько снисходительно-уверенно, что собеседник не смог удержаться от естественного вопроса:

— Почему вы так думаете?

— Я уже все просчитал.

— За меня? — Максим нервно сбил сигаретный пепел мимо пепельницы.

— За вас, — ни единый мускул не дрогнул на лице высокопоставленного кремлевского чиновника.

— Но почему? — искренне возмутился Лютый. — Почему вы все за меня просчитали? Почему вы решаете, что я должен делать, а чего — нет? Почему вы программируете мои действия?

Прокурор снизошел до объяснений:

— Хотите аргументы? То есть — «почему?» Пожалуйста. — Закинув ногу за ногу, он небрежно поправил бриллиантовую заколку галстука и, прищурившись, взглянул не в лицо собеседника, а куда-то поверх его головы. — Я буду задавать вам вопросы, уже зная ответы: на все вопросы вы ответите однозначно «нет» — кроме трех последних. Так вот, — внезапно рука Прокурора, описав правильный полукруг, уперлась в невидимую пространственную точку, — вы ведь не бросите Наташу Найденко, говоря высоким штилем, на произвол судьбы? Вы ведь испытываете к ней… м-м-м… Полное безразличие, ничего общего не имеющее с отцовскими чувствами? Так ведь? Ах, нет?! Вы ведь не бесчувственный киборг, вроде моего подчиненного и вашего непосредственного начальника Рябины? Вы ведь переписывались с ней, будучи на зоне? Вы ведь спасли ее уже один раз? Вы ведь, Максим Александрович, в отличие от других, искренний гуманист, а не холодный, прожженный прагматик, как я?! Это я подхожу к жизни, к ее вопросам с калькулятором, штангенциркулем и логарифмической линейкой, а вы — иначе… Впрочем, по этому сценарию вы, Лютый, — говоривший сознательно назвал собеседника не по имени-отчеству, а по оперативному псевдониму, давая понять, что беседа переходит в русло чисто служебное, — вы, Лютый, должны видеть жизнь только в одном измерении: через оптический прицел снайперской винтовки. Как ни парадоксально, именно это позволит вам остаться самим собой… Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду — не так ли?