Проклятый [= Журнал «Приключения, фантастика» Выпуск 1.2000 ] - [23]

А у самого от боли адской вся морда перекошена, вместо глаз белки светятся, губы черные. Ползет ко мне, извивается, руку тянет. Ну нет!

— Мы с тобой, сволочь, никогда квиты не будем! Получай!

И еще раз я его хряпнул. Да так, что голова на две половинки и распалась, запузырилась. А в мозгу снова беззвучно: бей, бей, давай, терять нечего, все равно он тебе потом за каждый удар кроме первого по сорок раз отвесит! Передернуло меня, что ж это за восстановление справедливости! что ж за заколдованный круг! эдак никогда не разомстишься, никогда не искупишь грехов своих подлых! эдак по дьявольскому кругу без конца и краю ходить! нет, не годится так! Но злоба сильнее! Ярость неудержимей. И вот уж сам не чую — а руки — хрясь!!!

В прежнюю рану прямиком.

И успокоился. Разом. Будто ледяным душем обдало.

Дождался, пока оклемается полностью, пока все срастется.

Минут двадцать ждал. Гляжу — приподнимается, сопит, с рожи засохшую кровищу счищает, зубы щупает.

— Ладно, — говорю ему тихо, — все, прощаю. Ползи, гнида, целуй ноги!

Сам не верю глазам. Но он ползет, извивается, целует коросту на моих искалеченных ногах, плачет, слезами все обмочил, растравил. А глаз уже не поднимает.

И дернуло меня:

— Ну, братец, скажи-ка, а ежели я к тебе в ручки попадусь, ты меня простишь, или как?!

И полыхнуло огнем багровым. Все вдруг переменилось: стою я сам перед ним на коленях, жалкий, несчастный, голову прикрываю избитыми ладонями, рыдаю. А он надо мной зверем-дьяволом, победителем, ухмыляется:

— А у нас пращат нэ прынато! Понал, ишак?!

И мне с размаху топором! Потом еще! Еще! Без остановки — раз пятнадцать. Там от головы уже ни черта не осталось, а он бьет — как тот паренек на кладбище, только злее, сильнее. А я от боли ни кричать, ни стонать, ни дышать не могу. Сам себя будто со стороны вижу…

Примечание консультанта. Налицо, по всей видимости, типичное раздвоение личности, когда больной видит себя со стороны, одновременно не покидая собственного тела. Синдром, известный мировой психиатрии. Наводит на сомнения все та же определенность, четкость, последовательность. Когда перед исследовательским коллективом встал вопрос о «раздвоении», мнения резко разошлись. Причем аргументация противников феномена предельно ясна и убедительна: материальное тело и духовная субстанция вполне могут расходиться, и человек видит свое тело как бы со стороны. Но в данном случае покойник уже лишен материальности, все происходящее с ним происходит исключительно на энергетическо-духовном уровне, где феномен раздвоения пока наукой не зафиксирован. Наиболее удовлетворительное объяснение факта выглядит так: субстанция, именуемая в просторечии «душой», обладающая личным бессмертием и множеством иных не доступных нашему пониманию качеств, в свою очередь может выделять некую сверхсубстанцию, обладающую личностными признаками — то есть способна к делению. Понимание этого явления приближает нас к объективному истолковыванию метафизических свойств веществ и энергии.

…Бил он меня люто, до полнейшего отупения, когда боль переходит в неудержимое безумие, лишает зрения, разума. И все же я считал, подыхал от боли, но считал: десять, … двадцать семь, … тридцать четыре, … сорок … я просчитался лишь на два удара, когда все закончилось и когда мои мозги были равномерно перемешаны в бульоне зловонной жижи, а плечи и шея пластались кровавой лапшой. Да, он был новичком здесь. Он на самом деле попал сюда вчера или позавчера — хотя какие тут «вчера»? Он еще не усек до конца, что убить намертво здесь, как там, наверху, нельзя, хоть ты лопни, хоть в порошок сотри своего врага, хоть в брагу его перегони, хоть сожги и пепел по ветру развей. Нельзя! И он просчитался!

— Лады, корешок! — угрюмо пробурчал я-другой, находящийся в бестелесной дымке рядом со своим распластанным телом. — Лады!

А плоть моя кошмарная, иссеченная вдоль и поперек, уже начинала срастаться, восстанавливаться — по шее и плечам рубцы побежали, багровые и белые, запузырилось что-то, забулькало, из жижи зловонной к шее пульсирующий пузырь пристал, и начали нарастать на нем черные мокрые сгустки. А скрюченные костлявые пальцы уже опору под собой искали, царапали глинистое дно мерзкой лужи. А когда на пузыре белки глаз засверкали, и он уже стал вполне похож на освежеванную человечью голову, я перестал двоиться, я себя в этом поганом теле ощутил. И я уже знал, что буду делать. Я знал, чего от меня ждут! И рука моя уже тянулась к черному блестящему топорищу, и тело мое рвалось к нему… и в синем сиянии я уже мог различать силуэт своего палача, я прозревал — постепенно, медленно, страшно, болезненно, я возвращался к этому адскому бытию, к этой мертвой жизни. Но я знал… Когда ноги почуяли силу, руки перестали трястись, я поднял топор — он весил несколько пудов, до того ослабли мои руки, но он легчал с каждой минутой, секундой, я наливался силой, звериной мощью… Но я знал, что буду делать! Хотя в мозгу моем бензопилой зудело: «Ты должен отомстить ему! убей гада! убей! теперь ты хозяин! теперь ты в силе! убей! скорей ударь его! насладись его страданиями, болью унижением, изувечь его сначала, потом убей!!!» И не было сил сладить с этим сатанинским настойчивым голосом, не было мочи удержать самого себя… Но я твердо знал, что буду делать! Мне во что бы то ни стало надо было разомкнуть этот проклятый замкнутый круг пыток и мучений! Во что бы то ни стало! Я видел, как ползал в моих ногах этот несчастный, вымаливая прощения, подыхая со страха, обливаясь потом, изгадившись, захлебываясь в погани и слизи. Он столь жалостливо и преданно глядел снизу вверх, так слезно молил о снисхождении, что рука сама просилась опустить хищное лезвие на его гнусную башку. Но я знал, что буду делать… Это родилось где-то вне меня, но вонзилось в мой мозг мертвой хваткой. В ушах свиристело сатанински: «Ударь! убей! уничтожь!!!» Я еще выше поднял топор…