Проклятое счастье - [12]

— Ты вернешься?.. вернешься!

Вильский вскочил на ноги; две горячие слезы скатились по его щекам. С головы до ног его прошиб холодный пот, руки у него дрожали.

Был всего четвертый час утра.

Больше он не ложился и сам разжег в камине огонь.

Сидя у огня, он глядел на тлеющие головни и думал. О чем он думал? Одному господу ведомы муки души человеческой, раздираемой угрызениями совести!

В семь часов он сказал себе:

— Я стал другим!

Бьюсь об заклад, что все свое состояние он отдал бы сейчас за нищенские лохмотья, только бы знать, что в этих лохмотьях он обретет покой.

Проклятое счастье!

VIII. De profundis [1]

— Да, я стал другим! — говорил Владислав. — Когда судьба освободила меня от ярма нужды, у меня немного зашумело в голове; но теперь я протрезвился. Пожалуй, так даже лучше. Я обогатился опытом, и хотя потерял время, зато состояние сохранилось в целости!

Но тут он вспомнил о жене. Он вынул из ящика ее фотографию и долго и нежно смотрел на нее.

— Простишь ли ты меня?..

Улыбающиеся губы Элюни с безграничной готовностью прошептали слова прощения, но — увы! — эта улыбка появилась на ее губах не сейчас.

Вильский был весел, как дитя; распахнув окно, он с наслаждением вдыхал холодный утренний воздух и любовался золотыми тучками, которые плыли бог весть откуда — может быть, из тех краев, где ныне живет Эленка?

— О, если бы я мог упасть теперь к твоим ногам, мой ангел, чистая душа моя… — шептал он.

Он позвонил; вошел слуга.

— Срочно закажи для меня почтовый экипаж на девять вечера, — распорядился Вильский.

— Понятно…

— Постой! Скажи-ка, что случилось с нашей канарейкой?

— Она издохла, ваша милость.

— Тогда немедленно купи двух: самца и самочку, и клетку с гнездом.

Слуга ушел.

— Ежи! — снова закричал Вильский, а когда слуга вернулся, спросил: — Не знаешь ли, где теперь Матеушова, что прежде служила у нас?

— Служит теперь на Пивной улице; она раза два заходила сюда.

— Ты приведешь ее ко мне и скажи ей, чтобы оставила прежнее место, потому что вернется к нам.

Секунду спустя последовал новый вопрос:

— Еще одно: где мой станок и инструменты?

— На чердаке, ваша милость.

— Надо их почистить и поставить ко мне в комнату.

Выйдя, слуга схватился за голову.

— Христос помилуй! И что это на него накатило! — бормотал простак. — Того и гляди, еще всех нас поразгоняет…

И поспешил поделиться новостью с кухаркой и горничной.

Вильский тем временем быстро одевался, твердя:

— Она будет довольна, когда я ей все это расскажу. О, Элюня! О, благословенные деньги!

Он засвистал что-то веселое, не столько, правда, от радости, сколько скорее для того, чтобы заглушить тревожное чувство, гнездившееся в глубине души.

В городе он прежде всего завернул на телеграф и настрочил телеграмму Гродскому:

«От всего сердца прошу прошения за невольный обман. Был болен. Приезжай немедленно, желательно уже в отставке».

Депеша была отправлена одновременно в Лондон и в Петербург.

— Вот правильная мысль! — говорил Владислав. — С его помощью я откопаю наиболее практический из моих проектов и начну жить… для тебя, Элюня! а благодаря тебе — для других…

Затем он поехал в университет, чтобы получить сведения о бедном студенте. После долгих розысков он нашел какого-то из его однокурсников.

— Что слышно у В.? — спросил он.

— Точно не скажу вам, — ответил студент. — Знаю только, что он оставил университет и отбыл в качестве гувернера куда-то на Подольщину.

— Но почему же он оставил университет? — воскликнул пораженный Вильский.

— Что вы хотите! Трудно учиться, располагая в качестве единственной наличности двумя руками.

— Первый! — пробормотал Вильский и поехал в адресное бюро разузнать о перчаточнике.

Ему дали три адреса.

Один из них завел его на Огородную улицу, где его встретил совсем незнакомый человек.

— У меня есть еще два!

Он закрыл глаза и наугад вытянул билетик.

На этот раз он проехал на Прагу и выяснил, что адресат — каменщик.

По третьей справке он забрел к Вольской заставе. Он вошел в одноэтажный деревянный домик и обнаружил тесное, темное, сырое и совершенно пустое помещение.

— Где перчаточник, который тут жил? — спросил Вильский у сторожа, сунув ему в руку рубль.

— А кто его знает, ваша милость! С неделю тому его манатки пустили с торгов, а сам он с сынишкой подался куда-то.

— У него ведь была жена и трое детей?

— Жена? Он тут проживал со святого Яна, но жены я что-то не видывал, а двое его старших детишек померли еще в августе.

— Второй… и третий, и четвертый… — шепнул Вильский. — Я хотел приехать к Эленке с доказательствами в руках, но, видно, мне их не получить… О, боже!

К вечеру на телеграф прибыл ответ на его депеши. Из Петербурга сообщали:

«Гродский еще не вернулся».

А из Лондона:

«Гродский уехал».

«Наверно, он возвращается морем», — подумал Владислав и послал в Петербург вторую телеграмму, умоляя друга немедленно приехать.

Но Гродский возвращался сушей и уже миновал Берлин. Телеграмм он не получил.

С самого утра Вильский не был дома, ничего не ел: яд беспокойства заменил ему самые изысканные блюда. У него не хватало духу вернуться домой; поэтому он зашел в Саксонский сад, опустился на скамью и погрузился в мучительные размышления.