Проклятие семьи Пальмизано - [82]

– Здесь ты уже все сделал… Теперь уходи и найди Джованну.

– Нам нужно ехать в больницу, – возразил Витантонио.

– Нельзя, – ответил тот.

На сей раз голос Сальваторе звучал гораздо слабее, и Витантонио пришлось наклониться к самым его губам.

– Мы застрелили американского офицера, а если мы расскажем про него правду, нам никто не поверит.

До тех пор Витантонио не задумывался, чем рискует. Его могли счесть предателем: за последние несколько часов он дважды вступил в перестрелку с капитаном американских вооруженных сил и убил двух фашистов, которые наверняка были известны в Бари под личиной верных слуг правительства Бадольо. Он попытался оценить ситуацию и представить, что за этим может последовать. На самом деле, подумал он, раз его противник сбежал, то, вероятно, ему тоже не с руки было оказаться замешанным в случившемся и не хотелось привлекать к себе внимание военной полиции. Офицера – специалиста по химическому оружию, члена официально не существующего особого подразделения, которому прежде всего следует блюсти секретность, – не похвалят за участие в перестрелке.

Витантонио закашлялся, и кровь по щеке полилась сильнее.

– Не нравится мне твоя рана, – сказал Сальваторе. – Тебе нужно уехать из Бари и заняться ею, пока тебя не стали искать по всем окрестным больницам.

– Или мы поедем вдвоем, или никто никуда не поедет.

– Мне уже поздно.

Витантонио вгляделся в лицо товарища – оно на глазах обретало синюшный оттенок – и подумал, что тот прав. Жизнь Сальваторе вытекала через рану, и Витантонио ничем не мог ему помочь. Но он и не думал бросать его.

– Я тебя не оставлю. Мы вместе поедем в больницу.

– Брось эту романтику. У тебя есть другие дела. Для меня все кончено.

Сальваторе повернул голову и посмотрел на труп гнилозубого. Затем крепко стиснул плечо Витантонио, взглянул ему в глаза и сказал:

– Спасибо.

Он загадочно улыбнулся, обнял Витантонио за шею и поцеловал в щеку.

– Поцелуй от меня Джованну. – Сальваторе снова поцеловал его, теперь в лоб, и добавил: – И малыша, когда он родится… Говорят, будет мальчик, потому что живот у нее заостренный.

Он засмеялся и тут же закашлялся, смех отнял у него последние силы. Все еще с улыбкой на губах он посмотрел на Витантонио и сообщил:

– Ребенок твой… С того утра, когда Джованна ходила в Матеру…

Витантонио почувствовал, что сердце готово выскочить у него из груди. Он хотел что-то сказать, но Сальваторе судорожно схватил его за руки и потерял сознание. Витантонио обхватил его и поудобнее уложил у себя на коленях. Он попытался привести товарища в чувство, но тут же заметил, что руки и ноги у того безвольно обвисли, и понял, что Сальваторе только что испустил последний вздох. В слезах он обнял его, как утром обнимал неподвижное тело матери, и закричал:

– Господи! Чего еще ты от нас хочешь?

Он снова стиснул товарища в объятиях и вдохнул запах его черной куртки – той же, что и много лет назад, в сентябре, когда Сальваторе возил его на мотоцикле в школу в Мартина-Франку. За несколько секунд Витантонио заново целиком пережил то лето на ферме, когда решил, что сын Тощего будет его старшим братом. И сам потерял сознание.

В крипте

Его привели в чувство голоса играющих на площади детей, которым не было дела до несчастий, постигших город. Витантонио хотел приподняться, но почувствовал резкую боль в боку. Перед глазами все плыло. Он полежал неподвижно, ожидая, пока окружающие предметы встанут на свои места. Затем закрыл глаза и сосредоточился на своем дыхании. Когда ему показалось, что мир наконец перестал кружиться, он открыл глаза и увидел две красно-белые свечи. Сделал глубокий вдох, огляделся и понял, что лежит в крипте базилики Святого Николая. Он понятия не имел, как сюда попал.

Снова различив долетающие с площади голоса, он испытал странное ощущение, знакомое с детства, когда, лежа в кровати, он слышал детей, играющих на площади Санта-Анна, а сам читал или смотрел в окно на тени, которыми вечернее солнце расчерчивало чердаки домов Беллоротондо, где люди хранили зерно. В такие минуты он всегда испытывал неясное чувство, что существуют два мира – реальный, на площади, и его воображаемый мир, границами которого были стены комнаты. Казалось, эти миры вот-вот соприкоснутся, но на самом деле они были столь далеки друг от друга, что никогда не пересекались. Зачастую ему давали понять, что он находится словно по ту сторону, вдали ото всех, и иногда это ощущение придавало ему сил, позволяло почувствовать себя особенным, а иногда беспокоило. Как сейчас.

Витантонио хотел встать, но голова снова закружилась, и он решил подниматься постепенно: сначала сел, затем оперся о стену и, наконец, потихоньку пошел, держась за спинки скамеек, пока не добрался до внешней стены. Залез на скамейку и через окно, выходящее на площадь на уровне земли, посмотрел на играющих детей и удивился количеству разрушенных домов на площади Урбана Второго. Можно было подумать, что линия фронта проходила прямо здесь.

Прошло три с половиной года с тех пор, как он в последний раз видел детей, резвящихся возле базилики Святого Николая. Это было за несколько дней до того, как он подался в бега, в июне, вечером после экзамена; он вышел тогда с факультета в отличном настроении, чувствуя себя уже немного адвокатом. Он помнил, что стояла сильная жара и все жители Бари вытащили стулья на улицу, ожидая, пока с моря подует ветерок. Витантонио мог бы написать целый трактат об искусстве обитателей Борго-Антико наслаждаться вечерней прохладой и не уставал восхищаться ими. Одни ставили свои стулья прямо на улице, другие выносили их на порог, а были и такие, кто предпочитал скромно сидеть в прихожей, распахнув, однако, двери настежь. Но если подойти ближе, оказывалось, что каждый находится ровно в той точке, где свежее всего и откуда можно установить зрительный контакт со всеми соседями, чтобы вести оживленную беседу. Вышедшие подышать казались актерами на сцене, но на самом деле они были зрителями и смотрели спектакль, который разыгрывали для них актеры-прохожие, шагающие из конца в конец города.