Проклятие - [11]

— Не зли меня! — как ненормальная, взрывалась Марина, хамски орала на мать.

Мать молчала, как если бы ничего не замечала, молча сносила безобразные выходки дочери.

До замужества Марина была самим совершенством, ладно скроена, еще лучше сшита, легкая, грациозная, танцующая походка, немного дылда, самую малость (скоро такой рост войдет в моду), копна чудных волос, за пазухой идеальной формы угодья, есть за что мальчику подержаться, заразительный серебристый смех, мило щебетала, мило мурлыкала, царство отличного, точного вкуса, трансмиссия оглушительной, неопровержимой женственности, да чего там — пугающее, убивающее наповал совершенство, видение чистой красоты, чудное мгновение, а кроме того — опасный изгибчик талии (Достоевский); от ее неотразимо-пленительного мурлыканья сохли, теряли головы, сходили с ума мальчики, она стала царицей и безраздельным кумиром компании умненьких, замечательных юношей, как не влюбиться в эти цветущие бездонной, мистической лазурью миндалевидные глаза газели, глубина и нездешняя тайна, всегда внимательные, понимающие вас, завораживающие, выразительные, как у собаки, в них навалом мистической чувствительности; порою эти глаза озарялись инфернальным блеском; естественно, все мальчики в нее по уши и без памяти втрескались, иначе и быть не могло, эта худенькая, чуть экзальтированная девочка, эманация эфира, эльф, эльф, поэтическая натура, ладит и ухватисто стихи, писала даже лучше Цветаевой…

(Между прочим, ее поэтические запои, экстазы случались в нужнике, только самые близкие знали, где Марина проводила многие и тяжелые часы, это эльфическое создание страдало сумасшедшими запорами, лишь пурген имел счастливое действие на ее организм, и дешев, глотала таблетки пачками, пурген, пурга, катарсис, вздох облегчения, но нельзя же всю жизнь сидеть на таблетках, как-то не фильтикультяписто, стихи не пахнут, оторвись, отлезь, но это ломает наши стереотипы о поэтическом вдохновении, кряхтит, старается, а тут гениальные стихи выскакивают, притом пачками; говорят, и Хемингуэй писал в подобающем нужнике, превращенном в цветущую библиотеку, получается, страдал запорами, умело маскировался, прятался, напрасно, от острого, всюду проникающего фрейдистского взгляда никуда не денешься, мало читал он, мало интересовался общими вопросами, не знал, что все писатели страдают запорами, работа такая, за столом сидишь, геморрой наживаешь, нелегкая эта работа, как роды, из болота тащить бегемота, — если угодно, это наше маленькое открытие, версия, с которой мы нигде в литературе не встречались.)

…так считалось! Всеми! использовала новую, переусложненную эстетику. Марина была высшим авторитетом для них во всех вопросах, божок и тиран, судила и рядила, задавала тон, дирижировала, как хотела, поведет бровью — закон.

Так вот, эта активная, феерическая, фантастическая девушка нашла слово и его дерзко изрекла милым, чуть гнусавым капризным голосом, повела плечиком, поманила пальчиком, мизинцем и — умыкнула сердца: романтически, идеалистически настроенные мальчики, оранжерейные питомцы МГУ, поголовно оказались околдованы, подцепили высокую болезнь, дурдом сплошной, задрав штаны рванули на подвиг, наперегонки кинулись исполнять приказ, снялись с места, согласным хором рванули на новое место жительства, в деревню, в глухомань, в медвежий угол, в глубинку, буколическая идиллия, жизнь на природе (провернуть эдакое нужны особая женская логика и особая искренность; кто-то все же этим идиотам дал разумный совет сохранить московскую прописку, так, мол, на всякий случай), они полетели просвещать народ, нести в темные массы свет, правду и культуру, водружать знамя новой, преображенной Истины — из свежей, набухшей почки клюнул яркий листок! На подвижничество, на подвиг потянуло, поволокло. Новое поветрие, мода времени!

Идея носилась в воздухе. Их подвиг корреспондируется и коррелируется с главными драматическими событиями того славного периода русской истории, возникновением благоуханной деревенской прозы, Распутин, Белов, Астафьев, смелой проповедью великого почвенника Солженицына, противопоставившего истину провинциальной жизни московским консерваториям и театрам, выходит в свет его гениальный рассказ “Матренин двор”, в эти уже забытые годы многие сорвались с мест, презирали стиляг в уродливо обуженных гнусного вида брюках (давление лукавого Запада вообще-то, что плохого в капризах моды, в тех же узких брюках, самый шик, шик-блеск, красиво, мода установилась надолго, хорошо выявляет стройность мужской фигуры), искали смелой, суровой, простой жизни, потому что жить надо так, как живет простой народ, как живет вся Россия! Дум высокое стремленье, дух захватывающая перспектива, поиск смысла жизни, предвосхищение главной тенденции времени. Громадный, мощный, важный, ответственный, золотой период, всё определивший в дальнейшей их судьбе.

Много было интересного, повально серьезного. Опыт обогащает, питает, они напропалую и с жаром философствовали, читали вслух и нараспев великие Четьи Минеи, летали всем шалманом и к Шпиллеру (кажется, они распустили слух, что он не хранит тайну исповеди), и к Дудко, и к Меню.