Проклятье вендиго - [92]

— Какой этаж? — спросил Доброгеану. — Jaký patro? Какая квартира? Který byt?

Вместо ответа оборванец молча протянул ладонь. Граво с тяжелым вздохом дал ему еще одну пятидолларовую банкноту.

— Večtvrtém patře. Poslední dveře vlevo. — Выражение его лица стало очень серьезным. — Nikdo tam není.

Доброгеану нахмурился.

— Nikdo tam není? Что это значит?

— Что это значит? — эхом повторил Граво.

Мальчик показал на дом пальцем.

— Upír. — Он схватил рукой воздух и оскалил зубы. — То mu teď patří.

— Он говорит, что это сейчас принадлежит upír.

Оборванец отчаянно закивал.

— Upír! Upír!

— Upír? — спросил Граво. — О каком это upír он говорит?

— Вампир, — ответил Доброгеану.

— Ага! Это уже что-то!

— Здание пустое, — сказал второй монстролог. — Он говорит, что теперь оно принадлежит upír.

— Вот как? Тогда мы зря тратим время. Я предлагаю вернуться к фон Хельрунгу и обо всем ему доложить — tout de suite, пока не наступила ночь.

Доброгеану обернулся, чтобы задать мальчику еще один вопрос, и с удивлением обнаружил, что тот пропал. Он исчез в ледяном тумане так же внезапно, как и появился. С минуту все молчали. Граво для себя уже все решил, но пожилой монстролог еще раздумывал — идти вперед или давать сигнал к отступлению. Наводка была жуткая — брошенное здание, которое теперь принадлежало upír — самое близкое, что было в лексиконе к Lepto lurconis. Однако он подозревал, что наш проводник, возможно, просто отрабатывал деньги. Еще за пять долларов он бы нас радостно проинформировал, что в подвале есть лестница, ведущая в ад.

— Может, он соврал, — предположил он. — И дом вовсе не покинут.

— Вы видите внутри свет? — спросил Граво. — Я не вижу. Мсье Генри, у вас молодые глаза. Вы где-нибудь видите свет?

Я не видел. Только темные окна, тускло отражающие блики от бочек с углями во дворе.

— И у нас нет света, — заметил Граво. — Какой толк бродить в темноте?

— Еще не совсем стемнело, — возразил Доброгеану. — У нас есть несколько часов.

— Может быть, мы по-разному понимаем, что такое темнота. Пусть нас рассудит мсье Генри. Каково твое мнение, Уилл?

Меня так редко спрашивали о моем мнении, что я даже не знал, есть ли оно у меня, пока оно не выскочило у меня изо рта.

— Нам надо войти. Мы должны знать.

Мы поднимались по шаткой задней лестнице. Доброгеану шел впереди, одна рука была засунута в пальто и наверняка сжимала револьвер. Я шел следом, нащупывая пальцами рукоятку ножа, чтобы успокоить нервы. Граво был в арьергарде и по-французски бормотал что-то похожее на проклятия. Раз или два я уловил слово «Пеллинор».

Лестница была тревожно непрочной и раскачивалась с каждым нашим шагом, старые ступени жалостно скрипели и протестующе стонали. Мы добрались до площадки четвертого этажа, где наш предводитель достал из кармана револьвер и толкнул дверь. Мы последовали за ним.

Во всю длину здания шел узкий, плохо освещенный коридор; его стены почернели от копившейся десятилетиями грязи, на полу блестели пятна воды и более темные кляксы неизвестного происхождения, возможно, моча или испражнения, потому что в коридоре воняло и тем, и другим, а также вареной капустой, табаком, дровяным дымом и еще особым запахом человеческого отчаяния.

Было очень холодно и смертельно тихо. Мы с минуту стояли не двигаясь и едва дыша, пытаясь услышать какие-нибудь признаки жизни. Ничего.

Доброгеану прошептал:

— Конец коридора, последняя дверь налево.

— Уилл Генри должен пойти первым, — предложил Граво. — Он самый маленький, и у него самая легкая поступь. Мы останемся здесь и прикроем его.

Доброгеану уставился на него из-под густых седых бровей.

— Как вы вообще стали монстрологом, Граво?

— Комбинация семейного давления и социальной недоразвитости.

Доброгеану хмыкнул.

— Пойдем, Уилл. Граво, оставайтесь здесь, если хотите, но следите за лестницей!

Мы осторожно двинулись по коридору, по пути оставив справа центральную лестницу. Единственным источником света был пожарный выход, и по мере того, как мы шли, этого света становилось все меньше.

Доброгеану перешагнул через сверток из тряпок и указал мне на него, чтобы я в темноте не запнулся. К своему удивлению, я увидел, что сверток шевелится и что в тряпье завернут ребенок всего нескольких месяцев от роду, с широко открытым в жалостном беззвучном крике ртом. Его темные глаза беспокойно крутились в глазницах, тонкие, как тростинки, руки хватали воздух.

Я потянул старика за рукав и показал на ребенка. Он изумленно поднял брови.

— Он жив? — прошептал он.

Я присел перед брошенным ребенком на корточки. Маленькая ручонка крепко схватила меня за палец. Глаза, казавшиеся очень большими на истощенном лице, уставились на меня. Ребенок с явным любопытством меня изучал, сжимая мой палец.

— Где-то здесь должны быть его родители, — предположил Доброгеану. — Пошли, Уилл.

Он заставил меня встать. Ребенок не заплакал, когда я отнял свой палец. Возможно, он был слишком слаб или слишком болен, чтобы плакать.

Доброгеану пошел по коридору, но я не двинулся с места. Я смотрел на ребенка у своих ног. Для меня это было слишком. Как часто я оплакивал свою судьбу, огромную несправедливость смерти моих родителей или свою службу у эксцентричного гения, чьи мрачные погони толкали меня в самые тревожные ситуации и даже заставляли рисковать жизнью? Но что это было по сравнению с голодным ребенком, брошенном в грязном коридоре, пропахшем мочой и капустой? Да что я знал о страдании?