Проклятье вендиго - [78]

Мы вернулись в наши апартаменты в «Плазе» далеко за полночь. Доктор чуть не падал от измождения, и я настаивал, чтобы он отдохнул. Сначала он сопротивлялся, но потом понял разумность предложения. Однако перед тем как лечь, он нас забаррикадировал. Он придвинул диван к двери в спальню и, оценив расстояние от нашего восьмого этажа до земли, подтащил большой шкаф и загородил им окно.

Он грустно усмехнулся.

— Безумие… безумие! — пробормотал он.

— Доктор Уортроп, могу я задать один вопрос, сэр? В пустыне вы мне говорили, что возможно существование чего-то похожего на вендиго… Мог ли доктор Чанлер подвергнуться нападению такого существа… и чем-нибудь заразиться, как заразился я? Чем-то, что дает ему огромную силу и скорость и…

К моему удивлению, он воспринял это предположение серьезно.

— Конечно, это приходило мне в голову. Разумеется, некоторые вполне земные организмы могут вызывать сумасшествие и необузданную тягу к убийству, тропическую лихорадку и другие болезни, которые лежат далеко за пределами научных интересов монстрологии. Но я отвергаю интерпретацию фон Хельрунга по одной простой причине, Уилл Генри. Она плюет в лицо всему, чему я посвятил свою жизнь, из-за чего я отказался от… — Мысль умерла незаконченной. — Мы обречены, Уилл Генри, если мы не отставим прошлое в сторону. Суеверие — это не наука. И в конечном счете нас спасет наука. Хотя некоторые могут сказать, что она сгубила Джона — и не только Джона. — Слова застревали у него в горле. Он отвернулся и тихо добавил: — Моя вера в науку дорого мне обошлась, но подлинная вера всегда дорого стоит.

Я ждал, что он продолжит. Казалось, что он чего-то не договорил. Я могу только догадываться, что это было, но на склоне лет мы обретаем способность видеть вещи под другим углом и, если повезет, каплю мудрости. Монстролог не хотел — и не мог — ни в коем случае допустить, что его друг превратился в сверхъестественное чудовище. Допустить это значило бы признать, что женщина, которую он любил, обречена. Он должен был верить, что Джон Чанлер — человек, потому что в противном случае женщина, которую они оба любили, уже была мертва.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ «Мне следовало знать»

Яд хорхоя, как предупреждал меня доктор, был медленного действия. В какой-то день жертва могла чувствовать себя просто прекрасно, а на следующий день впасть в полное умопомрачение. Может быть, подействовал яд Смертельного Червя. Или, может быть, я просто спал в ту ночь в общей сложности меньше четырех часов — или эти часы были сумеречным блужданием по бескрайнему морю. Как бы то ни было, я должен признать, что лишь смутно помню следующие несколько часов — видимо, на свое же счастье.

Я помню, как перед самым рассветом раздался звонок и как доктор спотыкался в темноте по комнате. «Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!»

Я помню стоящего в лобби гостиницы Коннолли и странное ощущение дежа вю. «Доктор Уортроп, прошу следовать за мной».

Холодный предрассветный воздух… звезды, меркнущие в фиолетовом небе… черная коляска, череда темных витрин вдоль Пятой авеню… орудующие на тротуарах лопатами ассенизаторы в белых одеждах, стоящие по икры в отбросах, ядовитой смеси человеческих и животных экскрементов, ежедневно заполняющей улицы величайшего города на земле.

Это действительно был час отбросов, когда тысячи и тысячи ночных горшков опорожнялись из окон особняков и многоэтажных доходных домов прямо на улицы; когда два миллиона фунтов навоза, оставленного за день ста тысячами лошадей, лежали вонючими кучами до четырех футов высотой — достаточно, чтобы в некоторых домах человек, живущий на втором этаже, мог зайти к себе домой, не пользуясь лестницей. Час, когда телеги прокладывали путь через горы грязных отбросов, увозя останки павших лошадей, которые достаточно разложились, чтобы их можно было разрубить и отвезти в жиротопки. Лошадь в среднем весила тысячу пятьсот фунтов и была слишком громоздкой, чтобы вывезти ее целиком. Поэтому ее оставляли гнить прямо там, где она пала, и на ее раздувшейся зловонной туше пировала королева навозной кучи, тифозная муха. Только потом тушу разрубали и увозили.

Это был час отбросов. Рабочая лошадь в среднем производила двадцать четыре фунта навоза и несколько кварт мочи в день. Сама грандиозность этих отходов грозила вымиранием человеческому населению, потому что на них вызревали гибельные холера, брюшной тиф, желтая лихорадка, сыпной тиф и малярия. Люди гибли буквально как мухи — по двадцать тысяч человек в год, большей частью дети, — тогда как сами мухи благоденствовали.

Каждое утро навоз собирали и везли на перевалку, в так называемые навозные кварталы, где он дожидался переправки через Бруклинский мост. Самый большой навозный квартал располагался на Сорок второй улице, всего в одном квартале от Кротонского водохранилища, которое снабжало питьевой водой сто тысяч человек.

Измученный профиль доктора… холодный ветер с реки… «Мне следовало знать… Мне следовало догадаться».

Весной дожди превращали улицы в болота из нечистот, и уборщики перекрестков расчищали дорожки, чтобы по ним могли пройти, не испачкав своих кринолинов, богатые леди. В сухую погоду по широким авеню бушевали штормы из измельченного в пыль навоза, либо она висела в воздухе, как пепел Помпеи, на полдюйма покрывая подоконники, лотки торговцев фруктами и сосисками. Частицы были совсем мелкими и втягивались с дыханием. Так что в этом самом гордом городе Америки вы буквально дышали дерьмом.