Проклятье вендиго - [12]

Я впервые увидел, чтобы он уделял хоть какое-то внимание своей внешности. Даже сейчас, когда вот уже сорок лет, как он в могиле, я представляю монстролога в старом рваном рабочем халате, испачканном кровью и засохшими внутренностями его последней «диковины», взлохмаченным, с трехдневной щетиной на щеках, с обломанными ногтями, покрытыми коркой запекшейся крови. Было удивительно и непривычно видеть его с высоким воротничком, в модном галстуке, свежевыбритым и умытым, с аккуратно подстриженными ногтями; его черные волнистые волосы блестели и были откинуты назад, открывая сильный лоб.

Я был не единственным, кто замечал эту удивительную трансформацию. На ужине я видел, как женщины поглядывали на него и улыбались ему, пока мы шли к своему столу. Это раздражало не меньше, чем сама трансформация. Женщинам нравился — нет, их даже влекло к Пеллинору Уортропу! Некоторые краснели или — еще ужаснее — улыбались и пытались с ним флиртовать. Флиртовать — с монстрологом!

Разумеется, Уортроп, будучи Уортропом, игнорировал эти кокетливые намеки или, скорее, не замечал их, что, конечно, еще больше интриговало дам. Я всегда думал, что в нем больше холодного камня, чем плоти и крови, так что я просто не понимал, к чему все эти застенчивые улыбки, эти быстрые взгляды, эти рдеющие щеки.

— Вывод неизбежен. Прошло три месяца, и он, должно быть, мертв, — решительно высказался доктор за нашим последним ужином, повернувшись к большому окну рядом с нашим столом. Спустилась ночь, пейзаж терялся за нашими отражениями, и я не знал, смотрит ли он на что-то еще, кроме отражения своего лица. — Мы будем скорее возвращать, а не спасать его, но даже на это надежды мало, потому неудача профессионалов практически предрекает и нашу.

— Тогда почему же мы едем? — спросил я.

Он отвернулся от окна и долго смотрел на меня, заставляя меня испытать неловкость.

— Потому что он был моим другом.

Позднее, когда мы лежали в своем купе под убаюкивающий перестук колес, он вдруг заговорил так, словно наша беседа и не прерывалась:

— Как и ты, Уилл Генри, я был единственным ребенком в семье, но в Джоне Чанлере я нашел самое близкое к тому, что могло бы быть братом. Мы вместе прожили шесть лет под опекой фон Хельрунга, жили в одной комнате, ели одну и ту же еду, читали одни и те же книги, но почти во всем остальном были полными противоположностями. Я был застенчивым и каким-то болезненным, а Джон — активным и настоящим атлетом, умелым боксером, с которым я однажды имел глупость подраться; он сломал мне нос и раздробил левую щеку, прежде чем Meister Абрам успел нас растащить. Мы пришли в монстрологию разными путями. Ему нравилась спортивная сторона дела, возбуждение от погони, тогда как я был вовлечен по более сложным причинам, о многих из которых ты уже знаешь. Отец Джона не был ученым и ужаснулся, когда тот попросился в ученики к фон Хельрунгу. Чанлеры — это одна из самых богатых семей на восточном побережье, отец был на дружеской ноге с президентами и с такими людьми, как Вандербилт, Морган и Астор. Ожидалось, что Джон пойдет по стопам отца, и, насколько мне известно, ему так никогда и не простили непокорства. Точно не знаю, но думаю, что отец от него отрекся. Джона это не то чтобы волновало. Казалось, он приходит в восторг, обманывая надежды окружающих.

Он умолк. Через какое-то время, когда я уже подумал, что он уснул, он вдруг снова заговорил:

— Он любил устраивать разные шутливые каверзы, особенно мне. Ты можешь удивиться, но Уортропы всегда были известны тем, что им недоставало чувства юмора, это своего рода врожденный дефект. Я всего один раз в жизни слышал, как смеялся мой отец — да и то из вежливости. Джон любил незаметно подворачивать мне простыню, оставляя голый матрас, или опускать мою руку в теплую воду, пока я спал. Однажды он выкачал кровь из туши танзанийского нголоко, которую мы должны были препарировать на следующий день, и пристроил ведро над дверью в нашу комнату. Ну, ты можешь догадаться, что случилось. Он мазал воском наушники моего стетоскопа, подмешивал сухие фекалии в мой зубной порошок, а в одном печально памятном случае, накануне дня, когда я должен был держать окончательный экзамен перед всем правлением Общества, он подмешал мне в чай экстракт сушеных бобов, пропитанных олигосахаридом — сахаром, который не усваивается большинством людей, включая меня. Он вызывает вздутие живота и, во всяком случае у меня, взрывное газовыделение. Я буквально пропукал все свое выступление, и слезы, лившиеся из глаз всех присутствующих, имели мало общего с обстоятельностью моего доклада. Когда я входил в зал, он показался мне больше Метрополитен Оперы. Когда выходил, он казался маленьким, как уборная, и таким же запашистым… Что это за звук, Уилл Генри? Ты смеешься?

— Нет, сэр, — сумел выдавить я.

— Я ненавидел Джона Чанлера, — сказал он. — Он был моим лучшим другом, и как же я его ненавидел!

Мы прибыли в Рэт Портидж на следующее утро под безоблачным сапфировым небом с дующим в спину колючим северным ветром, волновавшим поверхность Лесного озера так, словно невидимая рука гигантского младенца плещет воду в ванной. На волнах качались рыбачьи лодки, рядом с ними с брызгами ныряли гагары, у далекого южного берега я заметил пыхтящий пароход и лысого орла, парящего высоко над его дымящими трубами.