Проклятая звезда - [30]

— Сестры! — В ноги сестры Софии падает длинная тощая девица. — Я очень грешна. Я боюсь, что мне не суждено спастись.

— Встань, дитя мое, — говорит сестра София. — Ты должна молиться и призывать на помощь Господа.

Но девушка трясет головой. У нее мрачные голубые глаза и нездоровая желтушная кожа.

— Он не слышит меня. Я совсем-совсем пропащая. Я грешная, скверная.

— Господь слышит всех Своих чад. — Сестра София склоняется к девушке, и на ее полном лице написаны сочувствие и доброта. — Как твое имя?

Девушка скукоживается на полу, ее лицо скрывают темные косы.

— Стелла. Ох, сестра, пожалуйста, помогите мне! Господь является мне в снах, и я молю Его о прощении, но Он никогда не говорит со мной.

— Дурочка, это у тебя галлюцинации от препаратов, — бурчит тощая сиделка. Из-под оборок ее белого чепчика свисают пряди жирных черных волос. — Господь не является таким грешницам, как ты.

Сестра София выпрямляется и поднимает Стеллу.

— Посиди со мной, Стелла, помолимся вместе.

— Вы же здесь в первый раз, верно? — Это толстая сиделка заметила мой интерес к тому, как Адди опускается на колени у постели девушки с задорными шоколадными кудряшками. Хозяйка этих кудряшек лежит на спине, безучастная, как труп, и смотрит в потолок остановившимися глазами. — Когда эту привезли, она была как дикая кошка. Кусалась и царапалась. Теперь и не подумаешь, правда? Нынче она и муху спугнуть не сможет!

Сиделка хихикает, обдав меня брызгами слюны. Я с трудом подавляю желание вытереть щеки, а она указывает на присевшую возле Перл блондинку:

— А эта твердит, будто с принцем помолвлена. И за волосами по-прежнему ухаживает, просто на случай, если женишок сюда заявится.

— Но ведь все посещения запрещены?

В самом дальнем конце комнаты несколько девушек спят, скорчившись под истрепанными коричневыми одеялами. Сиделка качает головой, ее двойной подбородок трясется:

— Конечно, запрещены, их же надо подальше от нормальных людей держать. Вон тех девчонок особенно. Они все драться лезли, когда их привезли, да и сейчас тоже норовят, если чая не выпьют. Ну так им теперь побольше лекарства дают. И они тихие делаются, как мышки.

Я изо всех сил стараюсь скрыть ужас. Мэй, склонившись у кровати во втором ряду, держит за руку красивую бронзовокожую индианку, которая раскачивается под лишь ей слышную музыку. Когда она поворачивается к Мэй, я вижу, что под правым глазом у нее синяк, а скулу пересекает царапина.

— Что случилось с этой девушкой?

— А, так это брата Кабота любимица. Ну больше-то она шума поднимать не будет.

— Его… любимица? — эхом повторяю я.

— Ему нравятся хорошенькие, — подмигивает мне сиделка.

— Это здесь… принято? — спрашиваю я, вспоминая красоток Мину Косту, Дженни Саутер и других девушек из Чатэма, которые тут содержатся.

— Ну не он один частенько ходит сюда с проверками. Предыдущая смотрительница пыталась это дело прекратить, так ее, знаете ли, уволили, чтоб неприятностей не устраивала. Лучше уж не лезть в это дело.

Чьи-то острые ногти впиваются мне в запястье, и я подскакиваю.

— Сара Май, — с упреком говорит сиделка, а я заглядываю в косящие зеленые глаза.

Они принадлежат веснушчатой девочке, которой от силы лет тринадцать. Подол ее юбки в грязи, щеки запачканы, а в темных волосах запутались листья.

— Посмотри на себя! Чем это ты занималась на утренней прогулке?

— Руководила похоронами, — говорит она. — Сестра, вы помолитесь со мной?

— Э-э-э… конечно, давай.

Сиделка одергивает девочку:

— Только не в таком позорном виде, мисси! К Сестрам разрешается обращаться хорошим девочкам, которые причесываются и как следует ведут себя. — Сиделка подталкивает меня дальше вдоль рядов коек. — Эта зверюшек любит. Птичек дохлых находит и хоронит. Прям жуть от этого берет.

Внезапно поднимается шум: дверь распахивается, и смотрительница вкатывает сервировочный столик.

— Пора пить чай, девочки! — с улыбкой возвещает она. — Стройтесь.

Несколько женщин бросаются вперед.

— Они ведут себя как голодные.

Но непохоже, чтоб на столике была какая-то еда. Сиделка отрицательно качает седой головой в кудряшках:

— Кормят их два раза в день — каша на завтрак и какой-нибудь горячий ужин. Эти девчонки своего чайку хотят.

Я недоуменно поднимаю брови, и сиделка снова фыркает:

— Кое-кого аж трясет без чая.

— Я вижу.

Каждая из девушек держит в руках чашку, ожидая, пока ее наполнят. Чайника нет, чай наливают поварешкой из большой дымящейся супницы. Некоторые, обхватив ладонями теплые чашки, какое-то время смотрят в них, не шевелясь, остальные жадными глотками пьют свой «чай». Смотрительница и тощая темноволосая сиделка надзирают за происходящим.

— Пей, Мерседес, — ворчливо говорит смотрительница, и женщина послушно подносит чашку ко рту и делает несколько глотков.

— Кое-кто норовит не пить или только во рту подержать и в горшок выплюнуть, если мы недосмотрим, — объясняет сиделка, — такие вот подлюки.

Она продолжает перемывать кости пациенткам, но я смотрю на девушек в конце очереди. Некоторые из них стараются увильнуть от чаепития, но тщетно. Одна женщина выливает содержимое своей чашки на пол, и смотрительница дает ей пощечину, прежде чем налить новую порцию. Миниатюрная блондинка отказывается пить из своей чашки, с каменным лицом выслушивая увещевания смотрительницы; в конце концов та кивает тощей сиделке, которая зажимает блондинке нос. Блондинка начинает задыхаться, ее рот открывается, и смотрительница вливает туда чай. Девушка давится, кашляет — и глотает.