Произведения - [45]

— Опомнись, тебе же нельзя!

— Было нельзя. А сейчас можно. Теперь я всё смогу, что он захочет. У него много было женщин. А ребёнка ему никто не родил. Я рожу.

— Вспомни о возрасте.

— Помню — почти сорок. Всё равно рожу!

…Неустанно, беспрерывно тянутся рельсы за горизонт. И следом за ними тянется из сердца тоненькая, нескончаемо длинная жилка. И натянута она уже до последнего предела, а всё никак не порвётся. Я уезжаю от Лидии. Я — уезжаю — от Лидии! Окончательно. Навсегда. Монотонно подрагивает вагон. И во мне, как миксером, перемешивается всё накопленное за эти сутки. Пронзительная боль утраты — я потеряла Лидию. Кипящая обида за брата. Ненависть к неувиденному мною Д.Н. Беспокойство за судьбу бывшей подруги. И ещё что-то. Я ощущаю, что ещё одно чувство едким желчным комом встало в душе, теснит дыхание, давит сердце. Ну что там ещё, что? Неужели… зависть?!

Краюха с мёдом

Он приходит ко мне по ночам. Не упрекает, не жалуется, не просит. Только смотрит ожидающе. Не требовательно, не умоляюще, а всего лишь ожидающе. Совсем как тогда. Я рада его приходу. Спешно срываюсь с места, устремляюсь в его сторону. Сейчас! Сейчас! Наконец-то я сделаю то, что не сделала тогда и что гнетёт меня все эти годы. Ещё чуть-чуть — и скину тяжкое бремя вины, которая гораздо пронзительнее и острее оттого, что никто никогда не винит меня. Никто, кроме меня самой. Я спешу навстречу этому ожидающему взгляду, в нетерпеливом радостном предчувствии. И всякий раз, в последнее уже мгновение, вдруг ясно осознаю, что это — лишь сон и что ничего уже сделать я не в силах. Никогда. Ни-ког-да! И вот тогда просто физически ощущаю необратимость времени. Жестокую и неумолимую необратимость.

Немало в моей жизни моментов (увы, немало), которые я хотела бы сейчас вернуть — изъять, перечеркнуть, переиначить. Почему же именно то мгновение острым гвоздём вбито в память и постоянно ранит? Ведь если попытаться пересказать его словами (во мне-то оно живёт не в словесной, а почти в осязаемой, телесной оболочке), если попытаться передать то мгновение словами, оно наверняка поблекнет, сотрётся, покажется незначительным и ничего не значащим…

Сначала надо подробно представить тот день. Это очень важно: какой тогда был день. А был он удивительно щедрым. Вот-вот! Щедрый — самое подходящее для него слово. Я помню его весь. Впрочем, нет — я помню его с самого своего пробуждения и до того мгновения. А после он разом угас. Словно и не продолжался дальше. Но всё, что было до того, я помню так отчётливо, так ясно, будто и не стоит между тем днём и сегодняшним больше полувека.

Точно помню, что было воскресенье. По случаю выходного мама сама подоила корову и отогнала её в стадо, а я спала сколько хотела. Уж одно это было праздником. Проснулась я от того, что кто-то горячо и щекотно касался моей щеки. Приоткрыла глаза — так это же солнце! Через щель в ставне оно протиснулось плотным узким лучом, сквозь прикрытые веки просочилось в меня и осталось внутри, всё прибывая. И оттого сразу стало во мне так солнечно, так просторно, воздушно. Осторожно, чтобы не расплескать эту солнечность, я встала с кровати и вышла на кухню. А там — окна распахнуты настежь и солнце — всюду, даже в чёрном зеве русской печи. Ещё один праздник: мама печёт хлеб! В те первые послевоенные годы мамин самопечёный хлеб был редкостным лакомством.

И на улице меня ждал сюрприз: ночью прошёл дождь! Босая по лужам я скорей прошлёпала в огород, поворошила рукой край грядки. Земля чёрная, липкая, хорошо промокла. Значит не придётся бегать бессчётно раз на речку с вёдрами на коромысле. Ах какой выдался денёк, как славно всё вокруг!

Завтрак — божественный. Из деревни знакомые приехали, мёд привезли на продажу. В благодарность за ночлег налили нам полную кружку. И теперь я наслаждаюсь: ароматный, пышный, ещё горячий, самый вкусный в мире мамин хлеб, свежий, цвета солнца мёд и холодное, в отпотевшей глиняной кринке молоко. Ну можно ли придумать лакомство щедрее? Ведь ещё жил в памяти вкус драников на рыбьем жире, прогорклого жмыха и зеленоватого, почти прозрачного обрата.

После завтрака отправляюсь на базар. Это — моя всегдашняя обязанность и, пожалуй, самая нелюбимая. И потому, что там в толчее мне частенько оттаптывают ноги (обутки-то — только для школы да кино), и потому, что знаю: как всегда, придётся долго прицениваться, отчаянно торговаться и даже ругаться. Выйдешь оттуда опять уставшая, охрипшая, сердитая. Весь день этим базаром испортишь! Но в тот день все покупки сладились как-то удивительно удачно. У меня даже образовалась маленькая экономия — как раз на мороженое. Вообще-то я всегда жалела тратиться на такую глупость, да ещё — только для себя. Но тогда я позволила себе эту роскошь. Для полноты счастья.

Однако оказалось, что и этим тот день не исчерпал своей щедрости. Неожиданно меня отпустили на речку купаться! Счастья выше этого я уже не знала. Проклятущая малярия каждый раз требовала за это расплаты очередным жестоким приступом. В тот день мне было дозволено искупаться. Конечно, со всяческими оговорками: только недолго, и далеко не заплывать, и через пять минут выходить греться на солнышке, и выпить для профилактики две таблетки акрехина.