Происшествие из жизни... - [71]

— Помилуй бог, — Виктория Александровна пожала плечами.

— Не лги. У тебя на лице написано: Григорий. И жертвенность. Не знаю, любила я Валентина Афанасьевича, нет ли, но не за генерал-лейтенанта я выходила замуж, а за простого лейтенанта. Любила, не любила, не знаю. Но другой жизни, Вика, мне не надо.

— Еще бы!

— Что «еще бы»? Григорий — это детство. Извини, но совесть меня не мучает. Свой жизненный долг я исполняла как могла. Скиталась с Валентином по гарнизонам, на севере, на юге — везде жила, не ныла, не жаловалась и, прости, пожалуйста, не считала никогда, что жертвую собой. На границе жили, всякое случалось. Не говорила я тебе никогда об этом, не считала героизмом, а обыкновенным долгом жены офицера. Тебе тяжело было, Вика, и мне нелегко, не надо, не будем считаться, недостойно это, право. Старухи мы с тобой, о вечном пора думать, а мы…

— Григорий — это и есть вечное, — прошептала Виктория Александровна. — Григорий — лакмусовая бумага наших жизней. Но ты права, не будем считаться.

— Ты всегда жалеешь себя, Вика, — сказала Светлана Александровна, — не надо, не жалей себя. Если хочешь знать — спроси Валентина, — я всегда завидовала и гордилась твоим мужеством.

Светлана Александровна погладила ее по руке, и от этого прикосновения Виктория Александровна чуть не заплакала.

— «Завидовала, гордилась»! — воскликнула она. — Ты мне? Я одна. Всегда одна. Ты меня тоже не очень привечала. Не перебивай! Это правда. Я для тебя всегда была бедной родственницей. Не перебивай, говорю! Сиди, ешь свою колбасу, купленную в обыкновенном магазине, пей кофе, у меня нет денег не кофе, я пойду выть волком в своей берлоге. Я тоже исполнила свой долг и вот — у разбитого корыта.

Дрожащими руками Виктория Александровна надела туфли, пихнула генеральские тапочки куда-то в угол и ушла, хлопнув дверью.

…Когда Софья Андреевна повесила трубку, Сергей Григорьевич подумал: «А час пробил!»

Он подумал так и поймал себя на этой мысли: какой час? Уличные часы возле универмага, где несколько дней назад он купил чемодан, показывали двадцать минут пятого — до конца рабочего дня еще много времени, он успеет заехать на работу.

На работе его не ждали, и потому во всех комнатах (он отметил это с раздражением, идя подлинному коридору), во всех кабинетах гулял вольный ветер: кто в шахматы играл, кто до неприличия громко смеялся над анекдотом, кто рассовывал по сумкам продукты, купленные только что — в рабочее время! — в ближайших магазинах, все были заняты чем угодно, только не работой, за которую они и получали зарплату. К тому же — совсем непорядок! — когда он поздоровался с Людмилой Павловной, она не ответила ему. Сидела с непроницаемым лицом, прямая, как кукла, смотря застывшим взглядом в неопределенное пространство.

Сердясь, он вошел в кабинет, сел в кресло за заветный стол, за которым просидел так много лет, и понял, что сейчас совершит, может быть, главный поступок своей жизни. Час пробил! Надо наконец преодолеть душевную рутину, иначе можно потерять уважение к себе и до конца дней просуществовать в бесплодном самообмане… Чтобы начать новую жизнь, он может уехать к дочери, на Север.

Сергей Григорьевич пододвинул мусорную корзину, открыл ящики стола, стал выволакивать оттуда бумаги и, почти не глядя, рвать на клочки и бросать в корзину.

Последнюю бумагу — годовой отчет о деятельности его учреждения — он положил в пепельницу, поджег и, откинувшись на спинку кресла, с наслаждением смотрел на казнь бюрократического циркуляра. В огне гибнувшего склада сгорела когда-то его молодость, в огне она возрождается!

Сергей Григорьевич нажал кнопку селектора.

— Зайдите! — сказал Людмиле Павловне.

Она вошла. Но не подошла, как обычно, к столу Сергея Григорьевича, а остановилась у двери все с тем же непроницаемым, замкнутым, отрешенным выражением лица.

— Что с вами? — спросил Сергей Григорьевич. — Зубы болят? Или, простите, живот?

Губы ее задрожали, скривились, вот-вот заплачет, но Людмила Павловна сделала над собой усилие и сдержала слезы, проговорила деревянным голосом:

— Я слушаю вас.

— Вызовите всех, подчеркиваю, всех до одного сотрудников, будет разговор. А вы… даже если вас укусила какая-то муха, вы могли бы быть и поприветливее… Могли бы?

Она ничего не ответила, ушла.

Когда все собрались и в кабинете стало тесно и душно, Сергей Григорьевич, заметив, что кое-кто поглядывает на часы, сказал:

— Не смотрите на часы, не тревожьтесь, не пересидите, ваш героический трудовой день окончится вовремя — до конца еще десять минут. Вы не ждали меня сегодня? Да? А я, увы, явился и увидел, чем вы тут заняты. О какой дисциплине может идти речь, если вы на голове ходите? Вот вы, инженер Архипов, что сделали за текущую неделю? За сегодняшний день?

Архипов, молодой красавец с лицом, на котором постоянно лежала скука, спросил лениво:

— Отчет прикажете написать или устно подготовить?

— Готовить нечего, — сказал Сергей Григорьевич, — ни черта вы не сделали. На вас воду можно возить, а вы, извиняюсь, задницу просиживаете и от скуки млеете. На комсомольскую стройку поехали бы, что ли. А вы, Желоховцев? Чем прославили страну и куда двинули прогресс? Вам уже сорок лет, Желоховцев, вы экономист с высшим образованием, неужели вас устраивает такая жизнь?