Происшествие из жизни... - [65]

Свою квартиру Виктория Александровна называла «моим гнездышком», однако гнездышко это было скорее похоже на тесную нору из-за обилия лишних, ненужных вещей. Виктория Александровна перевезла сюда всю старую мебель, дорогую ей как память, сундук, набитый одеждой, которая или вовсе никогда не носилась, или носилась ею еще в юности.

С годами она становилась не то чтобы скупее, а жалостливее. Не к людям, нет, а к вещам, они будто обретали душу и становились ее друзьями, с которыми она делила свои невзгоды. Вещи понимали ее лучше, чем близкие люди — сын, его жена, наконец, сестра Светлана Александровна со своим мужем-военным, который хоть и выбился в генералы, но был под каблуком у Светланы, а она, став генеральшей, окончательно возгордилась и усердно изображала из себя высокопоставленную особу, будто это на ней красовался генеральский мундир.

Пахло застоявшимся табачным дымом. Много лет назад Виктория Александровна, тяжело пережив роман с Федором Макаровичем, стала курить и курила, почти не вынимая сигареты изо рта, одну за другой. Банки из-под растворимого кофе или из-под майонеза служили ей пепельницей.

Сергей Григорьевич сварил кофе, выпил и неожиданно почувствовал, как онемела левая рука, а в сердце словно воткнули острую иглу. Так он сидел, боясь пошевелиться, казалось, стоит сделать малейшее движение, и сердце разорвется.

Пришла Виктория Александровна. Она не заметила, что сыну плохо, и прямо с порога заговорила и, снимая туфли, надевая тапочки, зажигая газ на кухне, вынимая из холодильника кастрюлю с бульоном, ставя ее на плиту, все говорила и говорила торопливо, обиженно, раздраженно:

— Зачем пришел? Нет, я спрашиваю, ну, зачем объявился? Бередить мои раны? Сколько месяцев не интересовался матерью, по телефону и то позвонить не удосужился. А может, меня уж давно и на свете нет? Такую ситуацию ты себе представить не можешь? Не можешь! Ты всегда был эмоционально туп. Под стать своей женушке. Вот что я заслужила на старости лет — одиночество и равнодушие сына, которому отдала всю свою жизнь. Всем пожертвовала ради тебя! И никакой награды. Никакой благодарности. Ну, что ты молчишь? Я тебя спрашиваю!

Он молчал, он боялся рот открыть, такую боль чувствовал во всей левой половине тела.

— Конечно, сказать тебе нечего, потому что и в самом деле нечего сказать. Да и не нужны мне ваши посещения. Я привыкла, у меня своя жизнь. И ты, сыночек драгоценный, и твоя жена перламутровая, с которой ты спелся, для чего вы мне? Я, слава богу, независима, пенсия у меня хорошая, спасибо государству, в «Союзпечати» подрабатываю, мне ничего от вас, эгоистов, себялюбцев, не надо. О внучке тосковала, но и внучку вы сумели заставить забыть обо мне. Бог с вами. Ну, что ты, в самом деле, молчишь?

— У тебя есть нитроглицерин? — с трудом произнес он.

— Еще новости! — воскликнула она. — Не пытайся меня разжалобить, не надо.

— Если есть, дай, — сказал он.

Она вгляделась в его лицо:

— Тебе что, и впрямь плохо?

Нет, ему уже не было плохо. Вернее, душевная боль, обида от ее почти равнодушного вопроса заглушила физическую боль.

— Нет, — проговорил он, — уже хорошо, уже отпустило. Я пойду.

— Иди, — она пожала плечами. — Зачем приходил?

— Навестить…

— Навестил, называется… Ах, Сережа, Сережа, бог с тобой, иди. Да, ничто не вечно под луной — ни сыновья любовь, ни долг и уж, конечно, ни сама жизнь. Одна только просьба у меня: умру, похороните по-человечески. Вот здесь, в шкатулке, я скопила деньги на похороны, хватит, не беспокойся, раскошеливаться тебе не придется.

— Хорошо, — устало сказал Сергей Григорьевич, — похороним по-человечески.

— Что?! — воскликнула она, и слезы выступили у нее на глазах. — Что ты сказал? Как ты мог такое сказать?

— А что я должен был сказать? — спросил он.

— Ах, не знаю, ну, промолчать хотя бы… Нет, это немыслимо! «Хорошо, похороним…» Подумать только! А в голосе ни сочувствия, ничего… Ты же прекрасно знаешь, что я сказала это от обиды, от тоски. Другой бы на твоем месте…

Боль не оставляла его, он поморщился, потер рукой грудь:

— Что бы я ни сказал, ты все равно нашла бы повод обидеться. Да и вообще зачем такое говорить: похоронить по-человечески, раскошелиться. Ты ведь оскорбляешь меня. Кто тебе желает смерти? Я пойду, извини…

Спускаясь на лифте, он подумал: куда ему теперь идти? Дорог много, и так их мало. Они коротки и длинны. Но самая короткая из всех возможных дорог и она же, увы, самая длинная, бесконечная, порою никуда не ведущая, дорога от человека к человеку…

Он зашел в будку телефона-автомата, позвонил Сонечке, не надеясь и в этот раз услышать ее голос. Но она ответила.

— Это я, — сказал он, — я зайду.

— Нет, нет, — торопливо проговорила она, почти испуганно.

— Не надолго, — сказал он, — мне надо тебя видеть.

— Ах, господи! — с досадой воскликнула она. — Я же сказала «нет».

Эта тревога в голосе, это раздражение были так несвойственны ей, что он, сам волнуясь, спросил:

— Что-то случилось, Соня?

— Да, болен Тима.

— Кто? — недоуменно переспросил он. — Какой Тима?

Она повесила трубку. «Боже мой, ну и осел, в своих крокодильских заботах забыл про ее сына».