Происшествие из жизни... - [64]

Он поступил в архивный институт, отчего именно в этот институт, и сам не знал: потому, наверно, что жил в двух шагах от него. С Катенькой, студенткой педагогического института, он познакомился в строительном отряде. Любовь их была взаимной и пылкой, они поженились, и Катенька перебралась из общежития к нему в дом. Виктория Александровна приняла ее с радостью, она мечтала о внуке, и первое время казалось, что ничто не омрачит их совместного существования. Но разлад произошел. Мелкие недоразумения, обиды, уколы самолюбия вызвали сначала отчуждение обеих женщин, а потом и открытую неприязнь. Все это привело к неизбежному концу — обмену их двухкомнатной квартиры на две однокомнатные.

Уже многие годы Виктория Александровна жила одна, затаив обиду. Вот благодарность детей: она отдала все свое сердце, всю свою молодость сыну, отказывая себе во всем, не разрешая себе даже маленьких женских радостей, не говоря уж о том, что не устроила личную жизнь. Да, да, милый сыночек, я могла бы выйти замуж, могла бы, я, между прочим, была совсем недурна, но у меня, дорогой, была совесть, было чувство долга и не было волчьей хватки твоей женушки, подцепившей тебя, чтобы переехать из захолустного Зарайска в Москву… Не смей перебивать меня, имей мужество и элементарную сыновью почтительность выслушать мать до конца, не перебивай, говорю, и не защищай, я пережила вашу черную неблагодарность, теперь дайте пожить спокойно вдали от ваших склок…

Многие годы так и живут они в отчуждении в тридцати минутах езды на метро, будто в разных городах, встречаясь все реже и реже. Это загадка человеческой души: почему родные люди становятся чужими, как исчезают привязанности, родственные связи, уходит былая любовь, иногда сменяясь даже враждой?

Давным-давно Сергей Григорьевич не был у матери. Давно. Не пришла ли пора навестить ее? Пришла.

Сергей Григорьевич ехал к своей матери, к Виктории Александровне, к Вике.

Он вышел из метро, подошел к газетному киоску, сказал:

— Здравствуй.

Неужели эта сухая женщина с волосами, выкрашенными хной, в очках, съехавших на ее узкий нос, которая продавала газеты в киоске «Союзпечати», была той самой Викой, когда-то казавшейся мне красивее всех девушек на свете?

— Вот радость-то! — воскликнула она, скривив губы. — Почтительный сыночек объявился навестить любимую мамочку.

К киоску подошла молодая женщина, попросила показать журнал «Здоровье мира», долго листала его. Сергей Григорьевич терпеливо ждал, смотря на руки этой женщины, на ее тонкие, длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями. Она постукивала пальцами по журналу, словно перебирала клавиши на рояле.

— Вы пианистка? — спросил вдруг Сергей Григорьевич.

— Я? Нет. Почему? — ответила женщина и густо покраснела.

— У вас благородные пальцы, — сказал Сергей Григорьевич.

— Это нервное, — сердясь, проговорила она. Глаза ее наполнились слезами, на лице отобразилось такое страдание, словно Сергей Григорьевич ударил ее. — А вообще-то я ведьма, — почти с ненавистью сказала она, положила журнал и, быстро семеня длинными худыми ногами, пошла к метро.

— Что? Получил? — не то чтобы злорадно, но с торжеством спросила Виктория Александровна. — Не задавай людям ненужных вопросов, не лезь в чужую душу.

— А что я, собственно, сказал? Спросил: вы пианистка?

— А тебе какое дело? Люди стали как сплошной комок нервов, взрываются, будто бочка с порохом. Сами в себе носят горящую спичку. Я нагляделась, сидя тут, всякого нагляделась…

— Мне везет, — сказал Сергей Григорьевич, — последнее время я встречаюсь то с чертом, то вот с ведьмой…

— Вполне закономерно, голубчик, каков сам, таких и встречаешь… — Виктория Александровна деланно засмеялась. — Зачем пожаловал? — Она бросила ему ключи от квартиры. — Иди, подожди, у меня скоро обед.

Жила она недалеко от станции метро в двенадцатиэтажном блочном доме на восьмом этаже. Кабина лифта, исписанная от пола до потолка всевозможными высказываниями, отражающими интеллектуальный уровень живущих в доме школьников, поднималась, скрипя, грохоча, как… как что?.. Как ворот старого колодца: цепь гремит, таща из земного нутра ведро, оно стукается о стенки, вода плещется и гулкими шлепками падает вниз… Такой колодец с чистой ледяной водой — бездонный, со звездами в его глубине — был возле склада. Пожарный шланг не доставал до дна, и воду из него таскали по ведерку, медленно, бесконечно долго… Объятый огнем, он, Сергей Григорьевич, бежал к колодцу, упал, покатился по земле, стараясь сбить пламя с одежды, и слышал, как скрипит ворот, как грохочет цепь, слышал чей-то отчаянный вопль: кто-то не удержал ручку ворота и ведро полетело вниз, цепь, раскручиваясь, лязгала, гремела. Он катался по земле, сдерживая крик боли, ощущал запах своей горящей одежды и горящего тела, слышал, как гремела цепь, как наконец ухнуло тяжелое ведро, достигнув дна… А потом долго, много дней ничего не слышал…

Лифт скрипел и гремел, тяжело поднимаясь. Сергей Григорьевич поежился: было такое ощущение, словно кабина оборвется и стремительно полетит вниз, как ведро в колодезную бездну… Отчего он вдруг вспомнил ту страшную ночь и за несколько секунд, пока лифт поднимался до восьмого этажа, неожиданно почти снова пережил то, что испытал тогда?.. Пережил? Нет, ничего он не пережил. Пережить — значит, опять испытать ту же боль, тот же страх, то же отчаяние и безрассудную готовность снова и снова рваться в полыхающий склад и тащить оттуда общественное добро, спасая от огня, не думая о собственном спасении. Все это было и будто не было, а если и было, то с другим человеком, с кем-то другим, не с ним. Может ли так быть, чтобы человек вдруг ощутил сожаление, тоску о том, чтобы это, то, что было не было, повторилось, почувствовал в какое-то мгновение желание испытать ту же боль, услышать запах горящей одежды и своего тела, а главное, то забвение собственной опасности ради спасения какого-то общественного добра? Что человеческая жизнь в сравнении с ящиком гвоздей? Жизнь человеческая бесценна, а ящик гвоздей стоит — ну, сколько он стоит? — несколько рублей… И все же словно печаль ощутил Сергей Григорьевич оттого, что  э т о  уже не повторится. Из нынешней своей действительности, оглядываясь в прошлое, Сергей Григорьевич понял — он был счастлив тогда. Почему? Какое же в этом ужасе счастье? Неужели в преодолении себя самого, в преодолении страха смерти, инстинкта самосохранения?