Происшествие из жизни... - [63]

— Думай!

Чалап подхватил под мышку бесформенное облако Л-3000 и исчез. Через мгновение появился вновь.

— Я не знаю, куда его девать, Трижды Величайший! Пока бросил на свалку. Но ведь он нагло врет. Там валяются еще более совершенные Л-3001. Пусть полежит с ними до поры, до времени.

— До какой поры? До какого времени?

— Подождем, он же сказал: скоро все люди станут такими.

Трижды Величайший засмеялся:

— Увы, Чалап, чего не будет, того не будет. Сколько человек напридумывал машин с начала века? Но сам машиной не стал. Человек живет страданиями, радостями, инстинктами, любопытством, у него, Чалап, в груди бьется сердце, он видит то, что нельзя увидеть. Отправь его в восемнадцатое пространство, там витают человеческие мысли…

— Но он и не мысль, Трижды Величайший…

— Вот напасть! — Трижды Величайший рассердился. — Ну пусть валяется на свалке…

…Сергей Григорьевич проснулся с головной болью. Оделся, сварил кофе, вышел на крыльцо.

Утренний воздух взбодрил его, и все же ломота во всем теле осталась, словно накануне он перетрудился, таская тяжести. Как дурной сон, вспомнил он посещение вчерашнего гостя. Почему сумасшедший маньяк преследует именно его со своей дурацкой идеей обмена души? Такая галиматья и во сне не приснится, а уж наяву… На поверить же в самом деле в существование черта? Впрочем, может быть, это он, Сергей Григорьевич, болен? На было никакого черта! Нет, к сожалению, все было на самом деле, не в воображении. Может быть, надо заявить в милицию? Можно, но сначала следует посоветоваться с Сонечкой. Сонечка объяснит, что надо делать.

Сергей Григорьевич запер дачу и через десять минут уже ехал в тесной электричке в Москву.

Отчего так, почему он все чаще стал думать о ней, о ком прежде вспоминал в редкие минуты? Ныне же, вспоминая, испытывал печаль о собственной жизни. Нет, не любил он Сонечку и не был настолько привязан, чтобы хотеть соединить свою жизнь с ее одинокой жизнью, хотя бы оттого, что привык к тому существованию, которое вел, к своему быту, к своим вещам, к домашнему и служебному однообразию. Думая о Сонечке, он все чаще теперь думал о том, что его жизнь не удалась, что она скучна, бесплодна, лишена сознания высшего смысла.

Что же сгорело в нем, когда он тушил пожар строительного склада? Тогда он полнокровно жил, а ныне вроде играет вынужденную роль, как играет в любовь с Сонечкой, которую любит не любит, но без которой жизнь его была бы уж совсем пустой. Так и ежедневное хождение на работу, которая, нужна не нужна, придает все-таки некий внешний смысл его существованию.

В сущности, Сергей Григорьевич был одинок. Внешнее благополучие, семейный достаток, все было мнимым. Порою он даже завидовал Катеньке. Ее энергии, деловитости, постоянной занятости, уверенности в необходимости, нужности ее кипучей общественной деятельности. Она верила во все, что делала, и всему, что говорила, даже если повторяла прописные газетные истины. Она не играла, не актерствовала, она жила, пропитанная сознанием высокой полезности своих малых дел и высоких слов. Катенька любила гостей, гости часто бывали у них. Ее гости. Им было весело, а Сергею Григорьевичу неуютно. Они словно с трибуны говорили, высокопарно и заученно. Они верили своим словам. Хотя, может быть, делали вид, что верят? Или не для себя говорили, не друг для друга, а для кого-то третьего, кого не было в застолье, да и не могло быть, потому что этот кто-то — никто, фигура, не имеющая лица, нечто безличностное, но в то же время, без сомнения, существующее, направляющее всю их общественную энергию и сегодняшние умонастроения.

Удивительно, такие мысли, вся эта мерихлюндия стала одолевать Сергея Григорьевича совсем недавно. Жил он себе и жил, как положено, без ненужной, смущающей душевный покой суеты мыслей, и неожиданно в какой-то из дней словно прорвало его и он стал  з а д у м ы в а т ь с я. Это состояние, в те минуты, в те часы, когда он  с т а л  з а д у м ы в а т ь с я, было тревожным, похожим на тоску, на болезнь.

Так и доехал он до Москвы в смятенных чувствах, с ощущением болезни не болезни и позвонил Сонечке на работу.

— Софья Андреевна на совещании, — ответили ему.

Что делать? Идти к себе на службу? Можно и на службу, хотя у него бюллетень по болезни, однако идти в свой кабинет ему совсем не хотелось. Да и зачем туда идти? Может быть, собрать сослуживцев и доложить, как вчера его посетил черт?

«Надо бы мать навестить», — вяло мелькнула мысль.

Вот еще одна жизненная печаль — мать. Не сложились ее отношения с Катенькой. Виктория Александровна вырастила сына без отца. Ее самоотречение было, наверно, чрезмерным, потому что властная материнская забота всегда тяготила его, даже в раннем детстве. Но тогда он не понимал этого, а с годами сильнее чувствовал ее требовательную мелочную опеку, постоянный бдительный надзор. Она лишала его всякой самостоятельности. Ее деспотическая любовь не сближала, а отдаляла их друг от друга. Виктория Александровна страдала оттого, что сын уходит из-под ее влияния, не понимая, что всякое дитя неизбежно отдаляется от тех, кто дал ему жизнь, потому что ищет выражения собственной индивидуальности. Стремление к свободе — естественный инстинкт растущего человека. Но, увы, именно стремление сына к самостоятельности и обижало Викторию Александровну.