Происшествие из жизни... - [58]

Впрочем, зачем гадать, почему это случилось? И он, Федор Макарович, и она, Виктория Александровна, потянулись друг к другу… Удивительно, она чем-то была похожа на Аничку. Конечно, ему это только казалось. Но все равно он видел в ней повторение той своей незабвенной любви.

Он долго колебался, но наконец сделал ей предложение. Она заплакала и согласилась.

Согласилась. А через несколько дней прислала письмо:

«Дорогой человек, о д н а  любовь была и  е с т ь  в вашей жизни. Все другие женщины для вас не существуют, они отражение ее. И я, увы, отражение.

Иногда вы называли меня  е е  именем. Порою замечали это, но чаще не замечали. Я была счастлива, когда вы предложили мне выйти за вас замуж. Но, все обдумав, я поняла (нет, я знаю, наверно, лучше вас!), что, какой бы ни была женщина рядом с вами, она не существует для вас как индивидуальность. Она  е е  отражение и обречена на сравнение. Поймите меня правильно. У меня нет ревности, боже упаси. Наоборот, я восхищаюсь вами еще больше за эту верность, за чистоту ваших чувств, но я не хочу, не могу вас делить. Ваша верность ей, единственной, напомнила и мне о моем долге — хранить память об отце Сергея. Конечно, живым надо думать о жизни — она тоже одна, — но у нас это не получится: с нами постоянно будут те двое, вечных.

Дорогой мой человек, от этого ощущения, от этих мыслей нельзя уйти. У меня нет выбора. Мне горько. Останемся, если сможем, друзьями. Ваша Вика».

Вот так неожиданно окончилась неожиданно начавшаяся любовь Федора Макаровича. Но они остались друзьями. Снова встречались, гуляли, ходили в театр. Иногда редко — раз в полгода, иногда часто — почти каждый месяц. Добрые знакомые, понимающие друг друга. Что-то несправедливое, какая-то даже ирония была в слове «пассия», бездумно брошенном Иваном, и, хотя Федор Макарович понимал, что сын не хотел сказать ничего плохого, все же на душе у него осталась обида и за Викторию Александровну, и за себя. Конечно, не хотел сын обидеть отца, а ведь обидел и не заметил…

…— Чалап! — крикнул Трижды Величайший. — Где ты?

— Я здесь, Всевидящий, — ответил Чалап, появившись из тьмы.

— Что там делает Рахасен? — спросил Трижды Величайший.

— Почему тебя интересует этот червь? — проговорил Чалап, листая Книгу Судеб. — Ты же приказал его наказать, и он будет наказан. Зачем он тебе, этот жалкий бунтарь?

— Что? — в гневе воскликнул Трижды Величайший. — Ты осмеливаешься обсуждать мои действия? И мои мысли? Что происходит, Чалап? Вы все подобно людям рветесь к неповиновению. Здесь один я Восставший, один я Бунтарь, дерзнувший не подчиниться воле Не Имеющего Имени. А вы кто? Мои слуги, рабы! Или кто-то из вас уже напитался земным ядом и хочет, восстав, сравниться со мной? В одном пространстве не должно быть место двум восставшим! Я уничтожу бунтаря, противящегося моей воле. Не подобает тебе, жалкий Чалап, искать противоречий в моих мыслях. Откуда ты знаешь, может, у меня есть высшие цели.

— Извини, Трижды Величайший, — покорно сказал Чалап, придвинув к Трижды Величайшему Книгу Судеб.

Трижды Величайший взглянул в нее и увидел Рахасена, лежащего в траве ночного московского бульвара, и Крутоярова, идущего к нему.

— Что с вами? — спросил Крутояров. — Вам плохо? Помочь?

— Тише. Не мешайте, — сказал Рахасен. — Тише. Я слушаю.

«Бог ты мой, — подумал Крутояров, — сколько же чудаков на белом свете. Или пьяный?»

Но нет, человек, лежащий на земле, не производил впечатления пьяного, он приник ухом к земле, напряженно глядя на траву, росшую возле старого тополя.

— Слышите? — спросил Рахасен.

— Что? — Крутояров присел рядом с ним на корточки.

— Как травы спят! Слышите?

— Да, да, конечно! — воскликнул Крутояров. — А впрочем, нет, не слышу.

— Как же так? — то ли удивленно, то ли растерянно спросил Рахасен. — Прислушайтесь. Они вздыхают во сне.

— Возможно, — сказал Крутояров. Он вдруг испытал, нет, не страх, а холодок на сердце: что-то болезненное было в лице этого человека, обреченность, что ли, вызванная каким-то недугом. — Возможно, — повторил Крутояров и торопливо пошел прочь, словно боясь заразиться той болезнью, которой страдал приникший ухом к земле человек.

И вдруг он остановился от мысли, неожиданно взволновавшей его. Он вспомнил, как в детстве — память, оказывается, еще сохранила те давние мимолетные ощущения — он сам умел слушать звуки травы и чувствовать крик боли цветка, сорванного с ветви. Эти ощущения были недолги, но были ведь, были, тогда весь окружающий мир он воспринимал так, словно все вокруг единое живое тело. Смерти нет, вещи, машины, люди, птицы, деревья — все бессмертно, одухотворено, все наделено способностью понимать друг друга. Но потом, очень скоро это ощущение ушло, исчезло, и Крутояров привык жить, как живут, взрослея, все люди, эгоистично отделяя остальной мир от себя.

Может быть, этот чудак, лежащий на земле, слушающий, как спит трава, сохранил дар детства? Но как же тогда, непохожий на других людей, он должен быть несчастлив!

— Извините, — крикнул вслед ему Рахасен, вставая и отряхивая с джинсов пыль, — у вас не найдется сигареты?

— Найдется, — Крутояров вернулся, протянул пачку «Явы».