Происхождение Каббалы - [20]

Язык книги часто хаотичен и спутан, и это во многом может быть объяснено порчей, явившейся результатом передачи рукописи. Во многих отрывках синтаксис почти непостижим. Обвинения Меира бен Симона в плохом стиле книги действительно небезосновательны. Многие отрывки отличаются возвышенным стилем и торжественным языком, а образы не лишены некоторой экзальтированности — мы увидим далее несколько примеров — но потом мы снова читаем неуклюжий и неловкий иврит, который давно утратил дар нюансов, характерный для мидрашей. Это не язык Талмуда, хотя рассуждения подражают талмудической терминологии;[96] это скорее терминология поздних агад. Большая часть книги написана на иврите, лишь некоторые отрывки — на довольно плохом арамейском, а другие снова на смеси двух языков, причём пропорции иврита и арамейского варьируются в разных рукописях. То тут, то там лингвистические решения напоминают поздние мидраши, составленные в южной Франции, например, при предпочтении глагола сим, «помещать», глаголу натан, «давать» (особенно в притчах). Однако, следует отметить, что ла-сум в смысле ла-асот распространено в мишнаистском иврите; ср. Yoma 4Ь. Однако, некоторые случаи очевидных арабизмов заставляют поразмыслить[97]. В Провансе в то время арабский не понимали; его точно не понимали в группах вроде авторов или редакторов книги Бахир, которые очевидно приложили мало усилий по обретению знания языков. Философские фразы, встречающиеся то тут, то там, не позволяют точно установить место, не говоря уже о том, что они, вероятно, относятся к самому последнему редакторскому слою.

Я не сомневаюсь, что книга содержит доли различных слоёв, которые, возможно, также происходят из разных источников. Единой системы, которую, в частности, Ноймарк пытался сконструировать в еврейском издании этой работы, просто не существует. По всей видимости, в последней редакции были попытки добиться некой общей унификации использованного каббалистического символизма, но без устранения частых и очевидных противоречий, которые всё равно встречаются. Скорее, похоже на то, что перед нами свидетельство постепенной эволюции каббалистического символизма. Мы встретим много примеров этого процесса. Переход от одного параграфа к другому или от одной группы отрывков к следующей часто осуществляется посредством чисто внешних ассоциаций. Просто процитированный стих из Библии подхватывается мимоходом, чтобы, в свою очередь, стать предметом рассмотрения; едва упомянутые идея или образ поднимаются и обсуждаются более полно. Эти нити, проходящие через большие части книги, очевидно, предоставили только очень поверхностный принцип организации для накопления старых и новых материалов. Любопытно отметить здесь, что первая половина книги или, скорее, первая треть, похоже, намеренно включает в себя более простые тексты, большое число которых находит своё объяснение только в свете мистического символизма, появляющегося с большей ясностью в последующих частях работы.

Однако, книга не развивает свои концепции в упорядоченной и поступательной манере. В целом, можно сказать, что многие тексты, на самом деле, не объясняют основные концепции, но предполагают и используют их для поднятия и прояснения конкретной проблемы. С этой целью книга смело прибегает к мифологическому способу выражения и к мифическим образам, которые оказываются «приукрашенными» философскими идеями. Для книги Бахир крайне характерна полная беззаботность, с которой используется эта манера речи, без малейшей необходимости предложить оправдания, для более, боязливых духом, и без формулирования каких-то оговорок. Этим она значительно отличается от последующей каббалистической литературы, которая почти всегда окружает свою антропоморфную и мифическую образность оправданиями и оговорками, словно, чтобы воздать должное ортодоксальной теологии. Ни авторы, ни редакторы Бахир не поддаются таким колебаниям. Эти идеи, неважно, как мы объясним их происхождение, казались им допустимыми образами божественного мира. Они обращались с ними как с чем-то само собой разумеющимся, как делали древние агадисты, когда говорили о божественных вещах антропоморфными образами. Этот подход исчерпывающе доказывает, что книга не может быть объяснена на основе традиции философской мысли иудаизма или как результат её упадка. Она укоренена в совершенно ином мире.

Агадические и мидрашистские формы рассуждения, часто более выразительно представленные как вопросы и ответы между учителем и учеником, излагают темы, которые можно тщетно искать в древних текстах этой литературы; однако, более ранняя литература не могла быть неизвестна кругам, из которых вышла книга Бахир, и это предполагает, что они могли обращаться к таким формам. Важно то, что толкования и парафразы Бахир имеют своим предметом не только библейские стихи, но и высказывания Талмуда и Агады. Следует спросить, не предполагает ли такой подход, тем самым, длинного интервала между книгой и источниками, которые она использует, так что эти источники уже успели к тому времени стать каноничными и были прочитаны с мистической точки зрения? В известной нам агадической литературе нет примеров слов учителей Талмуда, которые их коллеги перетолковывали мистически или аллегорически. Нельзя найти такие связи между сочинениями Меркабы и экзотерической Агады. Отрывки из эзотерических источников иногда также встречаются в сочинениях Меркабы, но не теряют своего оригинального смысла, и некоторые изречения, которые казались многим современным исследователям перетолкованием талмудических высказываний, в действительности лишь более детальные объяснения, основанные на совершенно верном понимании надёжной традиции