Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству - [65]

.

Говоря человеческим языком, внешний враг способствует групповой сплоченности. Всем нам знакома эта идея. Во время бомбардировок Лондона все разногласия и вражда были забыты: немецкие бомбы вызвали монолитную лояльность среди англичан. Когда война закончилась, общество вернуло себе изначальную фрагментированность, а триумфальная ориентация на общее благо, характерная для военных лет, уступила место эгоистичной грызне мирного времени, постепенно уничтожив перспективы социализма. Рассмотрим более современный пример. Лондонские таксисты печально известны (и мой личный опыт это подтверждает) своим антагонизмом по отношению к обычным водителям — раз, и очевидным фаворитизмом по отношению к коллегам — два. Типичный таксист останавливается, визжа тормозами, чтобы пропустить другое такси — причем делает это вне зависимости от того, знаком ему водитель или нет. Но попробуй совершить тот же маневр обычная машина, как он мчится ей наперерез, грозя кулаком и бурча что-то своим пассажирам. Мир таксиста разделен на две фракции: их и нас. Он внимателен к «нам» и мерзок к «ним».

То же справедливо и в отношении соперничества между любителями Apple и PC. Первые, искренне веря, будто их программное обеспечение изначально лучше, обливают вторых тоннами презрения. Основная причина — приверженность своей братии.

Эгоистичное стадо

Вот оно, совершенно новое объяснение человеческого общества. Возможно, кооперация свойственна ему не из-за тесного родства, не из-за реципрокности, не из-за нравственного воспитания, а из-за «группового отбора»: сотрудничающие группы преуспевают, а эгоистичные — нет. Следовательно, кооперативные общества выжили за счет других. Естественный отбор происходил не на уровне индивида, а на уровне рода или племени.

Для большинства антропологов эта идея отнюдь не в новинку. Одно время у них даже было принято утверждать, будто большая часть нашего культурного багажа служит конкретной цели — поддерживать и усиливать целостность рода, племени или общества. Как правило, антропологи интерпретируют ритуалы и практики с точки зрения их содействия благу группы, а не индивида. При этом они пребывают в счастливом неведении, что биологи основательно подточили всю логику группового отбора. Теперь это здание без фундамента. Как и антропологи, до середины 1960-х годов большинство биологов бойко рассуждали об эволюции путем естественного отбора полезных для вида черт. Но куда деваться, если то, что хорошо для вида, плохо для индивида? Другими словами, что происходит в дилемме заключенного? Мы знаем. Интересы индивида стоят на первом месте. Бескорыстные группы постоянно разрушал бы эгоизм составляющих их индивидов.

Взять хотя бы грачовник. Во всей Евразии эти каркающие стайные представители семейства врановых кормятся личинками, которых подбирают на пастбищах, а весной, в период размножения, птицы собираются вместе. На высоких деревьях они устраивают целые колонии гнезд — грачовник. Грачи чрезвычайно социальны.

Кооперативные общества выжили за счет других. Естественный отбор происходил не на уровне индивида, а на уровне рода или племени.

Карканье и крики раздаются с рассвета до заката: птицы чирикают, играют, ухаживают. Стая производит такой постоянный гвалт, что ее часто называют парламентом грачей. В 1960-х один биолог попытался описать грачовник и другие скопления птиц как общества: единства, представляющие собой нечто большее, чем сумма составляющих их частей. Грачи, говорил Веро Уинн-Эдвардс, собираются вместе, чтобы получить представление о плотности популяции и, во избежание перенаселения, соответствующим образом организовать процесс размножения в текущем году. Если их много, каждый грач делает маленькую кладку: мальтузианский голод раз и навсегда предотвращен. «Интересы отдельной особи фактически подчинены интересам сообщества как целого». Между собой конкурируют стаи, но не отдельные птицы¹⁵¹.

Выдвинутое Уинном-Эдвардсом предположение, скорее всего, верно — с эмпирической точки зрения. Когда плотность популяции высока, размер кладки — небольшой. Но есть большая разница между этой корреляцией и установленной им причиной. Возможно, утверждал другой орнитолог Дэвид Лэк, при высокой плотности популяции пищи становится мало, и птицы реагируют на это, откладывая небольшое количество яиц. Кроме того, как и почему могло получиться так, что грач ставит интересы популяции превыше своих собственных? Если бы каждая птица практиковала самоограничение, мятежник, который бы этого не делал, оставил бы больше наследников. Очень скоро его эгоистичные потомки по численности стали бы превосходить альтруистов, а значит, самоограничение исчезло бы само собой¹⁵².

Все агрегации в природе, не являющиеся семьями — эгоистичные стада.

Лэк выиграл спор. Птицы не сдерживают свое стремление к размножению ради блага популяции. Биологии вдруг поняли: лишь очень немногие животные ставят интересы группы или вида превыше индивидуальных. Даже те, кто это делает, на самом деле выделяют семью, а не группу. Муравьиные колонии и общества голых землекопов — всего-навсего большие семьи. Как и стаи волков или карликовых мангуст. Или гнездующиеся группы голубых кустарниковых соек и других птиц, в которых молодежь прошлого года помогает родителям воспитывать новый выводок. Если ими не манипулирует паразит или, как это бывает у муравьев, они не захвачены в рабство другим видом, единственная группа, которую животные ставят превыше отдельной особи — семья.