Проигравший из-за любви - [6]

— Нет, напротив, она скорее высокая, но очень худенькая. Большинство девичьих фигур…

— …угловаты, — пробормотал доктор.

— С некоторой томной грацией, подобной цветку на тоненьком стебле, нарциссу, например.

— Недостаточный тонус, я полагаю, — сказал доктор. — Хорошо, мама, я не могу сказать, что после твоего описания горю желанием встретиться с этой молодой леди. Однако если ты довольна, то это хорошо. Ты будешь для нее более ценным другом, чем я. А ведь ей нужны будут друзья, когда бедный Чемни покинет этот мир.

— Он выглядит очень больным, Гуттберт. Думаешь, ему действительно угрожает опасность?

— Я думаю, он проживет еще месяцев двенадцать, — ответил доктор.

— Бедный Чемни! И бедная девочка, это так трагично для нее. Она, кажется, так сильно любит его. Я никогда не видела таких сильных чувств между отцом и дочерью.

— Действительно! — сказал доктор, поедая обед со своим обычным спокойствием. Его сердце никоим образом не разбилось оттого, что друг его детства пришел к нему с печатью смерти на его геркулесовском теле. Он был не сильно опечален той трагической ситуацией, которая сложилась между отцом и дочерью; доктор уже привык к спокойному созерцанию таких сцен. Но был готов помочь сироте всеми своими силами, когда придет день тяжелой утраты. Он был готов защитить ее, как ее отец защищал маленького одинокого мальчика в школе Хиллерсли.

Доктор ждал своего первого выходного дня, чтобы пойти и навестить друга, наполовину по приятельской, а наполовину по профессиональной причине. Доктор Олливент ни в коей мере не намеревался получить от своего старого друга ни гонорара, ни другого вознаграждения. Мистер Чемни снимал большой дом на Фитсрой-сквер, едва ли сознавая, что это была не самая фешенебельная часть Лондона. Это было просторное открытое место. Марку казалось, что одна площадь похожа на другую. Когда занавески были задернуты и включены лампы, для него не существовало вопроса о том, называется ли эта площадь Фитсрой или Белгрэйв.

Дом был более великолепен, чем большинство окружающих его особняков. Холл был просторный, выложен черным и белым мрамором, с широкой лестницей, комнаты были большими, с высоким потолком. Колонны из черного мрамора поддерживали потолок в гостиной, облицовки каминов были украшены красивой лепниной. Это был дом, который при соответствующей обстановке мог бы быть весьма хорош. Но Чемни обставил его неумело, — в доме было только все самое необходимое для существования, как будто это был дом в пустыне. Купленные им вещи и мебель были подержаны. Выбирал он их случайно в различных магазинах подержанных вещей во время своих походов по ярко освещенным улицам — огромный сервант, стол, дюжину стульев, угрюмые портьеры на окнах.

Для его дочери, которая пришла в дом с голой скамьи и от соснового стола в пансионе, новое жилище показалось превосходным, кроме того, она была рада, что это ее дом. Она сказала своему отцу, что кое-что нужно поставить в гостиную, поскольку она выглядит несколько пустоватой по сравнению с гостиной у мисс Мэйдьюк в Ноттинг-хилле. Ведь та священная комната была украшена акварельными пейзажами, берлинскими покрывалами на стульях, восковыми фруктами и различными изделиями молодых леди мисс Мэйдьюк, и достигала своего настоящего совершенства в течение нескольких лет. Ни одна комната не могла расцвести, подобно Минерве, просто из головы простого обойщика.

— Папа, я должна сделать тебе несколько чехлов на стулья, — сказала Флора и немедленно купила несколько фунтов берлинской шерсти и дюжину ярдов холста. Чехлы для стульев строчились со скоростью ста или около того швов в день. Тем временем в гостиной на Фитсрой-сквер появился уж совершенно никчемный турецкий ковер, разбитый островками стульев и столов; все это было очень старомодно и совсем не подходило к дому. В комнате находились также широкий стол из красного дерева, четыре старинных стула из черного дерева с резными спинками, шесть стульев из палисандрового дерева, украшенные желтой медью, более или менее современная софа, письменный стол у задней стенки гостиной, где мистер Чемни писал письма и читал газеты. Лишь одна деталь изящества скрашивала эту нелепую обстановку — около центрального окна в гостиной мисс Чемни устроила маленький птичник: полдюжины канареек в большой клетке и австралийский попугай, сидящий под потолком на полированном медном кольце. Правда, канарейки почти не пели. Возможно, атмосфера Фитсрой-сквер не благоприятствовала пению, хотя при покупке птиц Флору убеждали в их вокальных способностях. В основном они весело чирикали, порхали, иногда даже пытались издавать слабенькую трель. Австралийский попугай издавал звук, подобный скрипу открывающейся двери, который он повторял с небольшими интервалами на протяжении дня, что явно доставляло ему удовольствие, как будто в этом он находил подходящее выражение своих чувств. Звук был отвратительным, но птица была очень красива, что и оправдывает ее, считала Флора, поскольку от птиц вообще можно ожидать чего угодно.

Флора стояла у клетки и наблюдала за канарейками, когда Гуттберт Олливент увидел ее первый раз. Ее отец отсутствовал во время его прихода и поэтому доктор Олливент решил увидеть молодую леди, не желая терять времени, затраченного на поездку в район Фитсрой, находящийся в значительном удалении от района его обходов на Мэйфеерской дороге, где были узкие улочки, маленькие дома с живущими в них старыми девами, полными стареющими холостяками, губящими себя обжорством и выпивкой. Он поднялся наверх, повторяя строчки из поэмы о девушке с берегов Дав, улыбаясь про себя сентиментальности матери и обещая себе самому не быть сентиментальным. Слуга открыл перед ним дверь в гостиную, и доктор Олливент зашел без объявления и увидел ее — Флору Чемни, которая, нагнувшись к клетке, занималась совсем увядшими канарейками.