Проходчики. Всем смертям назло... - [58]

— Нас всех веревочкой связывает одна обязанность — давать стране уголь. Как можно больше, с наименьшими затратами. — Директор сказал это вяло, будто был не уверен в правоте произнесенных слов, а может, устал доказывать ее.

— Кое-кто из шахтеров предлагал отдать премию в Фонд мира. А теперь заупрямились, наблюдая за поведением начальства. — Михеичев опустил голову и шмыгнул носом.

— Обиделись? — спросил директор.

— Да, обиделись, — подтвердил бригадир.

— Ну и зря, — вставая, сказал Клоков.

Он молча прошелся по кабинету, остановился у окна. Неуютно чувствовал себя секретарь, неприятный разговор состоялся в его присутствии. Директор, как задиристый, но не очень умелый боксер, был загнан в угол несколькими точными ударами соперника. В этом углу оказался и он, Клоков. Даже в более глубоком, чем директор.

«При Мащенко такого конфуза не случилось бы», — хмурясь, подумал Егор Петрович.

Мысль пришла сама собой, но как убеждение, хотя было непонятно, как, каким образом удалось бы выкрутиться из этого сложного положения бывшему директору? Может быть, он просто не допустил бы его? Скорее всего использовал бы все свои связи в финансовых кругах, в комбинате, нажал бы на все педали, как сам любил выражаться, и разорвал бы этот круг.

Арсентий Георгиевич умел это делать. Новая метла хочет чисто мести, но веников выбирать не умеет, а неровности на полу от чрезмерного усердия не видит.

«Резковат Станислав Александрович. Сколько говорил с ним на эту тему… А за этот случай придется наказать. По всей партийной строгости».

Секретарь попытался оправдать себя перед самим собой, сослаться на суету, сопровождавшую смену руководства, но причины оказались малоубедительными и облегчения не наступило.

«Прав, во всем прав бригадир. Черт возьми! Как он точно подметил: «При коммунизме еще не живем, но строим его».

Клоков повернулся от окна, сбоку посмотрел на Петра Васильевича, на его несмело примостившуюся на самом краешке стула фигуру, напоминающую скромного студента перед сердитым профессором, представил его на рабочем месте, в забое, огромного, порывистого, с крепкими жилистыми руками и уверенными движениями человека, привычного к тяжелому шахтерскому труду, к работе, которую умеет делать и делает ее всю жизнь, а вот теперь по их руководящей милости вынужден сидеть тут, в непривычных условиях, говорить о деньгах, которые никогда не составляли суть его бытия, и что-то неприязненное и к новому директору, и к Плотникову шевельнулось в груди у Егора Петровича.

Он перевел взгляд на Овчаренко, на его раскрасневшиеся лопушиные уши и мысленно похлопал по плечу.

«Тоже мне, защитник прав шахтеров. Чего лебезишь, кого боишься? «К примеру…» К примеру, по заднице нам всем напороть нужно, чтоб жгло…»

Плотникову было нехорошо. О премиях он разглагольствовал больше всех. Видел, какого труда, упорства потребовала скоростная проходка штрека от бригады Михеичева. Проходчики работали как одержимые, не считаясь ни с чем, почти без выходных, не успевая просушить спецовки от едкого, вперемешку с породной пылью, пота. Не нужно было кого-либо понукать или уговаривать, шахтеры рвались вперед, работали азартно, и Плотников чувствовал себя иной раз лишним в забое. Дело шло само собой, без его начальственного вмешательства.

Нет, сполна заработали его орлы и почет с уважением, и премию!

Иван Емельянович вспомнил, как его уже в ранге главного инженера битый час уговаривал главбух не подписывать документы на премии, потом подпрягся начальник отдела нормирования — и он не устоял, сдался. Сам себя убеждал, что делает это ради интересов всей шахты. И слова, которые он только что говорил Петру Васильевичу, были не его, а все тех же главбуха и начальника отдела нормирования. Теперь только стыд за собственное малодушие был его личным.

Подумалось, что, наверное, чем выше должность, тем больше уступок нужно делать, мотивируя все какими-то высшими соображениями. А власть посаженного в это кресло человека не что иное, как призрачный мираж, который держит в плену иллюзий и расплывается тут же, соприкоснувшись с действительностью. Он может все и ничего. Дело в обстоятельствах и в том, как они повернутся. Своей остается совесть. Но и ее надо укрощать, как строптивую лошадь на поворотах, иначе вылетишь из седла.

А Мефистофель подтолкнет.

Его, Плотникова, директор почти открыто считает не доросшим до столь высокой должности, которую много лет успешно занимал сам. Вот и в вопросе премии директор не советовался, не просил, а повелевал. Тут бы и восстать главному, высказать откровенно свое мнение, показать, что и он что-то значит в новой должности, но опять помешала робость перед всесильностью Мефистофеля, не хотелось портить отношений сразу же, на первых порах новой деятельности.

«Продолжаться так дальше не может», — Плотников сжал губы.

— К чему мы пришли? Что будем решать? — Секретарь сел, сунул руку за пазуху, отыскивая там свой паркеровский шарик, будто намереваясь немедленно записать найденное решение.

— От чего отъехали, к тому приехали. Денег в кассе нет! — Директор вызывающе посмотрел на Клокова.

— Меня направила сюда бригада. Что отвечать ей? — Михеичев спрашивал у всех, но смотрел на директора.