Проходчики. Всем смертям назло... - [30]

— Вон как с железяками обошлась порода, — Дутов кивнул на завал. — Будто и вовсе не арки, а медные проволочки какие…

— Шилья выдержат, если «капнет»? — поинтересовался Клоков.

— Должны, — заверил Михеичев.

— Надо бы пару рам под шилья вдарить. — Секретарь был дока в вопросах крепления выработок, и совет его был молча принят.

— Что в мире слышно, Петрович? — спросил бригадир, любивший потолковать с умными людьми о мировых проблемах.

— Неспокойно сегодня на планете. Неймется нашим противникам.

— Чего они задираются, чего им надобно? — орудуя топором, раздраженно бросил Дутов.

— Почва из-под ног уходит. Завтрашнего дня боятся, да и в сегодняшнем не уверены, — сказал с сожалением Клоков.

Разговор о войне тревожил души, как непогода бередит старые раны.

— Неужели начнут? Как думаешь, Петрович?

И ждали ответа, будто он, такой же смертный, как все, откроет им какую-то тайну, развеет сомнения или, того более, самолично и авторитетно запретит ее, проклятую.

Шилья шли туго, словно были живыми и боялись лезть в обрушенное пространство. Дутов при подходе секретаря накинул было куртку, но теперь разгорячился и опять сбросил ее, обнажив грязное, худое тело.

По крайнему шилу наискосок полоснуло куском породы, оно задрожало, как натянутая струна, но с места не сдвинулось.

— Как твои молодожены поживают? — сменил тему разговора Клоков, обращаясь к Михеичеву. — Свадьба-то, слышно, веселая была.

— Живут… — неохотно отозвался тот.

— С квартирой что?

— Частную сняли.

— В городе с жильем еще трудности, — Егор Петрович помолчал. — Здесь, на шахте, мы бы вмиг обеспечили.

— О чем говорить… — бригадир вздохнул, поправил глазок коногонки. — В собственных хоромах жить некому.

— Ладят?

— Кто ж их знает. Они там, мы тут. Галина ездила в воскресенье. Вернулась, плачет. Что там, спрашиваю. Живут, говорит. — Он помолчал. Квартира как курятник… — Михеичев раздумал говорить о том горьком и непонятном, что происходит между Валерием и Оксаной, о чем, плача, рассказывала ему жена. Свернул в сторону, заговорил о мелочах.

— Ноне дети, оно что? — вмешался в разговор Кошкарев. — Только оперятся в родном гнезде и… пырск на сторону. Вместе с родителями жить? Да вы что!

— Они деятельности хотят, независимости. Свободы! — вступился за молодежь Клоков.

— Не скажи, секретарь, — Дутов чиркнул лучом света по его лицу. — Иных от папы с мамой силой не оторвешь. Нам с вами хорошо, и баста!

— Таких единицы, — парировал Егор Петрович. — Люди живут в достатке. Детям ни в чем не отказывают. Балуют. Мелочно опекают. Вот это как раз и надоедает им. Самостоятельно жить хотят. Без ежедневного контроля и понукания. Сами собой распоряжаться жаждут. Правильно я говорю, Виктор?

— Я из ПТУ не чаял как выскочить. Делай то, учи это, туда не ходи, там будь обязательно, — Тропинину польстило внимание партийного секретаря, и он с удовольствием говорил о себе. — А тут я сам себе хозяин.

— Д-да… — поддакнул своим мыслям Клоков. — Давно хочу тебя спросить. Ты, кажется, учился вместе с Кульковым?

— Все три года.

— Вы избрали его комсомольским секретарем. Что он за парень?

— Кульков и в ПТУ был секретарем.

— Знаю.

— Ничего парень.

— Что значит «ничего»?

— Деловой, компанейский… выступает всегда правильно…

— Это всё?

— Да нет… — Тропинин замялся.

На крайнее слева шило свалился кусок породы, оно хряснуло и с жалобным писком начало прогибаться.

— Подстрахуй! — коротко бросил Дутов и со стойкой в руках кинулся в завал.

Михеичев лихорадочно бил лагу поверх ломающегося шила. С правой стороны, там, где было забито четыре шила, дробно застучали камни. Иван торопливо загонял спасительную стойку. На почве беспорядочно валялись куски породы, и шахтер никак не мог найти для крепи надежной точки опоры. К нему метнулся Кошкарев, отбросил в сторону угловатый камень, и Дутов одним ударом всадил под оседающее шило подпорку.

Теперь трещала правая сторона. Два средних шила скрежетали концами по породе, и звук этот противно резал слух. Дерево словно молило о пощаде, звало на помощь.

— Витя, распил!..

Михеичев тянул в завал стойку. Виктор с лету разгадал замысел бригадира, схватил толстый массивный брус, поволок его к Михеичеву. Концы шильев уже визжали, из-под них по рукам, по лицу больно секло осколками породы. Подбежали Дутов и Кошкарев, вскочил Клоков, но на них зло рявкнул бригадир — мол, не мешайте дело делать, вдвоем управимся — и прогнал в безопасное место. По щеке Виктора секанула порода, он резко хлопнул ладонью по тому месту, будто его ужалила оса. На щеке была кровь.

Они подвели стойку под распил, и Михеичев сильными, точными ударами загонял ее. Стойка оказалась длинноватой, шла туго.

— Ямку! — бросил Петр Васильевич.

С клеваком подскочил Дутов, рубанул почву под нижним концом стойки. Та осела и со звоном вошла под распил.

— Живо шилья! Побольше! Одно к одному. Живо!

Зазвонил телефон. Трубку взял Клоков. Главный инженер интересовался ходом аварийных работ, разыскивал Плотникова. Попросил пригласить к аппарату бригадира.

— Некогда ему! — отрезал Клоков.

Главный не любил строптивых, настаивал на своем, употребляя крепкие словечки. А этого секретарь не терпел.