Прохладное небо осени - [35]

– А мне показалось, что вам эти звонки приятны.

– Большей частью – да, – согласился Токарев. – Не все. Вот тезка мой – Юрка Горохов звонил, помнишь, мама, Юрку Горохова?.. Кто-то ему доложил, что я прибыл. Когда-то мы с ним, пожалуй, дружили. Но ничего давно не осталось общего. Сделал из себя неудачника. Весь мир костит за свои неудачи. А почему – неудачи? Потому что – слабый человек.

– Декабрист он, твой Юрка Горохов, – вмешался Токарев-старший.

Инесса с удивлением обнаружила, что слово «декабрист» можно произнести и осудительно.

– Никакой он не декабрист, – возразил сын, – а не желает считаться ни с какими обстоятельствами. С обстоятельствами считаться нужно.

Инесса, не понимая, о чем идет речь, все-таки не удержалась:

– Декабристы считались?

– Тоже не считались, – кивнул Токарев. – Что не делает им, кстати, чести.

– А по-моему, делает.

– Не больше, чем Дон Кихоту. – Кажется, ему не хотелось спорить, он объяснил: – Юрка не имеет отношения ни к тем, ни к этому. Талантлив был – выдающаяся личность в нашем классе. Полагал, что так и будет всю жизнь шагать по красной ковровой дорожке, одни пятерки за все получать. Не вышло, сорвалось, моментально скис, покатился по наклонной. Сам и виноват. Человек не имеет права быть слабым, если хочет по-человечески жить.

– Как вы жестоко судите, – несколько сбитая с толку, заметила Инесса. – Безусловно, сильным быть хорошо и выгодно, но не все же рождаются сильными? Как и красивыми?

– Не все. И никто не мешает нам любоваться красотой и испытывать антипатию к уродству, хотя чем оно перед нами виновато? Вот на вас мне приятно смотреть, – Инесса смутилась под его взглядом, – а на всех других дам из нашего отдела – нисколечко. – Он откровенно попытался по выражению ее лица угадать, какое произвел впечатление.

Она совладала с собой:

– Недозволенный прием, Юрий Евгеньевич. Не говоря о том, что в отделе у нас много молодых и привлекательных женщин. А в отвращении к уродству – тоже жестокость.

– Не спорю, но так уж устроен мир, что он ласков и добр к сильным и красивым и жесток к старости, слабости, уродству. Нам с вами мир не переделать. Некрасивые неудачники симпатичны только в книжках и на экранах телевизоров. В жизни – наоборот, вы не согласны со мной? Люди льют слезы над книгами и в кинозалах, а чужая боль, неудача, которая рядом, за стенкой или выше этажом, не заставит же нас плакать, не так ли? – Он смотрел на нее победительно.

– Да, пожалуй, – вздохнула Инесса. – Это оттого, что в жизни и удача и неудача кажутся – хотим мы того или не хотим – непременно заслуженными, как же иначе? Преуспевает – значит, прав. Нет – кто же, кроме самого, виноват? Но мы-то с вами, лично я, лично вы, – так хорошо понимая это, могли бы быть добрей?

– И что бы изменилось?

– На одну или две обиды вашему Юрке Горохову досталось бы меньше.

– Не знаете вы Юрку. Он сам кого хочешь обидит. И мы же не умеем считать не доставшихся нам обид, – улыбаясь напомнил он. – Счет можно вести лишь тому, что существует?

– Вот что я вам скажу, Инесса Михайловна. – Старый Токарев отлепил от губ цыплячье крылышко, утер бумажной салфеткой подбородок. – Судьба человека в его руках.

– Всегда? – усомнилась Инесса. Любопытно. Вчера у Лильки похожий возник разговор. Спор, так и не завершившийся.

– Если исключить стихию, болезни, войну.

– А объективные обстоятельства, которые вне человека?

– Что-то вы больно серьезный разговор затеяли, – недовольно вмешалась Антонина Павловна.

– Ты, мамуля, права. Как всегда. Чайку бы неплохо, а?

Счастье, наверно, для матери иметь такого сына?.. Токарев-сын Инессе определенно нравился.

Было уже начало двенадцатого, когда он вышел проводить Инессу до троллейбуса, но в последний момент впрыгнул на ступеньку следом за ней:

– Не могу вас одну отпустить. Доставлю до гостиницы.

– Ну, совсем не стоило, – неискренне заверила Инесса, ей хотелось, чтобы он проводил ее. Хотелось продлить этот вечер с ним, получившийся неожиданным. В какой-то момент – никто из них, видимо, не словил этого мгновения, но оно было – как бы в другое русло повернули их отношения. Инесса в этот момент перестала быть командированным ведущим инженером, а он – ее начальником, но случилось это уже к исходу вечера, еще только что-то стало неясно определяться, и невозможно было так все прервать – ей сесть в троллейбус, ему вернуться домой. Наверно, они одинаково это чувствовали.

– Я давно хотел спросить у вас, – сказал Токарев, когда они вышли из троллейбуса на углу Невского и Литейного и направились не спеша к «Октябрьской», – откуда у вас такое необычное имя?

– Родители нарекли.

– Нет, серьезно?

– А разве я – несерьезно?

«Ужасная ты кокетка», – сказала бы в этом месте Лилька.

– Когда я пришел в институт, сразу обратил внимание на ваше имя. И на то, что у блондинки такие черные глаза.

– Ладно, – смилостивилась Инесса. – Приоткрою и я некоторые свои тайны. Мать моя была темной шатенкой с черными глазами. А отец – светлый и голубоглазый. Вот получился гибрид. А назвали меня в честь Инессы Арманд. Мой отец то ли дружил с ней, то ли был знаком – в точности не скажу, но его восхищение этой женщиной и память о ней дали мне имя. – Тут ей вспомнилось смешное: – В школе у нас одна учительница была, мы ее Шваброй звали – тощая, злая, так она меня однажды в уборную затащила, велела ресницы мыть, думала – крашу...